louis partridge.
дистрикт-1, победитель 46-х голодных игр [палладиум баркер].

   

у капитолия есть несколько очень действенных способов приучить непослушного щенка слушаться команд — посадить на ошейник, выпороть, отдать на перевоспитание стареющему чиновнику с экземой на лобке, выплюнуть обратно в родной дистрикт, как вшивого гаденыша, и вдобавок, чтобы не забывал свое место, гордо объявить на жатве имя младшего брата. и непослушному щенку придется смотреть — как ошейник оставляет на шее синяки, как дряхлая рука тянется к его волосам, чтобы сжать покрепче, и как маленький панаш, совсем еще глупый и ничего не понимающий о мире, в котором он живет, с неподдельной гордостью шагает на эшафот под аплодисменты дистрикта.

avox.

[indent] Your cheeks are wet with 'God, get me out of here.' But your mouth is dry with 'Where the hell will I go?' And you never do go. So now your eyes change from blue, or brown, or green, to the dreaded color of 'I should have, wish I would have, if only I could have.' And you don't make eye contact with anyone. Not even the mirror.

эксандер рэйторн [exander raythorne], 20s.
дистрикт-6. работник музея голодных игр, уборщик, реставратор.

   

— ..Повезло, что я выкупила ножи с прошлогодней арены. Они платят сумасшедшие деньги за эти парики. Как там ее звали? Л— Что-то на "Л"?
— Лорелей. Лорелей Хэйвуд.

Лорелей Хэйвуд вошла в финальную шестерку четыре года назад. У нее были длинные густые волосы — самая запоминающаяся деталь: распорядители отказали ментору девочки в просьбе отстричь их перед началом игр, и Лорелей едва не погибла у Рога Изобилия, когда профи из Второго потянула ее за хвост и чуть не перерезала горло. Ментор достал где-то денег на нож — подарок баснословно дорогой, особенно когда на арене остается всего шесть трибутов, четверо из которых — профи, — и Лорелей использовала его, чтобы избавиться от спутавшихся в колтуны волос с застрявшими в них листьями, шишками и обломками коры.

Нож потом достали из груди Корвина Баллаклоу, мальчика из четвертого, и выставили на аукцион в музее Голодных Игр. Арджента всю неделю не могла спокойно спать и закатила безбожно расточительную вечеринку, когда он наконец оказался у нее в руках. На нем осталась запекшаяся кровь Корвина, залакированная для сохранности. Капитолийцы до сих пор спорят, кто умер раньше — Корвин с ножом в сердце или Лорелей, огретая тяжелым молотком из Рога Изобилия прямо по виску. Гром пушек грянул одновременно.

Ночью после ее смерти Эксандер убил трех миротворцев, уснувших на контрольно-пропускном пункте железнодорожного вокзала в Шестом, и на угнанном поезде проехал три станции в дороге до Третьего, прежде чем его перехватили. В Капитолии его пытали две недели перед тем, как отрезать язык.

Парик из волос Лорелей, собранных с арены, делал он. На станке в подвале одной из капитолийских мастерских.

хокс тиллман [hawks tillman], 20s.
дистрикт-3. работник трансфера.

   

Хоксу было семнадцать, когда он нашел слабость. Слабостью была не дыра в заборе и не слепой угол камеры — она была в воздухе, невидимая, циркулирующая по всему комплексу. Система вентиляции казарм элитного гарнизона капитолийских миротворцев, временно базировавшихся в Третьем для охраны Президента Сноу во время личного визита, была шедевром инженерии — саморегулирующаяся, с климат-контролем и многоуровневой фильтрацией.

И она была подключена к общей сети. Это была чистая, холодная математика. Задача, Гордиев узел из проводки, который он не мог не распутать. Он сделал это на своем старом планшете, в углу школьной мастерской, за три ночи. Хокс не хотел никого убивать. Хокс хотел доказать, что может. Он ввел одну команду — отключил систему фильтрации и перенаправил потоки. В казармы, где спали три сотни миротворцев, перестал поступать свежий воздух. Они не задохнулись, они проснулись через сорок минут от медленного, ползучего удушья углекислым газом. В панике, с давкой в дверях, с приступами клаустрофобии. Сорок семь человек получили ранения, четверо погибли — их раздавили в давке.

Хоксу двадцать с чем-то сейчас — он перестал считать, потому что в сырости, смоле и масле Трансфера времени не существует. Кажется, прошло лет пять, если верить Поллуксу, который зачеркивает на стене своей каменной норы палки по четыре штуки, но Поллукс, блять, почти слепой — попробуй ему доверься. Грузы на платформах движутся по бесконечным рельсам. Мир Хокса сузился до вибрации под ногами, до веса в руках, до беззвучного командного жеста надсмотрщика.

астерия стерджесс [asteria sturgess], 20s.
капитолий. работница центра трибутов.

   

Дебора, эскорт Четвертого дистрикта, щебечет что-то о щедрости Капитолия; о новых десертах, доставленных на поезд, серебряных столовых приборах и жизненной необходимости научиться ими пользоваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед спонсорами. Ее волосы гладко сбриты, и на их месте красуется множество крохотных драгоценных камней. По красноте вокруг Астерия догадывается, что они инкрустированы в кожу. Мех ее розового боа неприятно щекочет лицо мальчику-трибуту, когда она заодно, как будто между делом, касается его щеки и подбородка, опуская комментарий о бесконечной красоте — «даже жаль», вздыхает, на секунду забывшись.

Внимание капитолийской публики перетекает к поезду из Четвертого почти моментально, шепот сливается в гул, в котором Астерия не может разобрать отдельные слова; видит только, как они все смотрят на него — кто с восхищением, кто с обожанием, кто с похотью. Какой-то седой мужчина с закрученными усами и тяжелым барабанным животом, сталкиваясь с ним взглядом, облизывается, как хищник перед едой. В выданной ему Астерией одежде он вдруг чувствует себя голым. Дебора говорит, нечего стыдиться. Астерия думает только о том, что каждый из этих взглядов может купить красивому мальчику из Четвертого бутылку воды на арене. Он тоже это знает, поэтому осторожно улыбается в ответ. Толпа сходит с ума.

Астерия подает ему воды. Кладет перед ним серебряную вилку и жестом напоминает, как и в какую руку ее нужно взять. Вытирает ему пот со лба, когда он просыпается от кошмара. Ночью перед Играми она заходит проверить, все ли с ним в порядке, и находит только настежь открытое окно — а на неестественно-зеленой траве под ним, на клумбах умопомрачающе пахнущих цветов, он лежит, изогнувшись, и под ним расползается кровь.

Его заменят через два дня на мальчика очень похожего, а окна в Центре трибутов больше нельзя будет открывать самим. Астерия только встанет спиной к двери его комнаты и сложит руки крестом у низа живота. Записку с обстоятельствами произошедшего она на следующее утро тихо положит под кофейную чашку и передаст Фульвии Кардью, зашедшей к ментору Четвертого на важный разговор.

амаранта крестфилд [amarantha crestfield], 20s.
капитолий.

   

Ее имя звенело, как хрустальный колокольчик, в стерильных коридорах «Купидона». Амаранта была живым инструментом, частью интерьера, бесшумной и идеально откалиброванной. Амаранта была шепотаом кондиционеров, шипением стерилизаторов и мягким гулом аппаратов, меняющих плоть по капризу. Амаранта лепила «Химеру» — проект по созданию эксклюзивной линии домашних питомцев для высшей элиты. Она должна была скрестить геном миниатюрной обезьянки-игрунка с биолюминесцентными генами медуз и сделать шерсть переливающейся, как опал.

Но чем ярче сияло существо, тем безжалостнее выгорали нейронные пути. Искусственно вживленный ген светимости вызывал у существ медленную, мучительную нейродегенерацию. Они светились ярче прямо перед тем, как их мозг полностью отключался от боли. Проект был дорогостоящим, заказчики — нетерпеливыми. Руководство клиники приказало ей замалчивать незначительные временные издержки. Это технические шумы, милая. Незначительный статистический шум.

Ее осудили не за жестокость. В мире, где боль давно стала валютой, ее преступлением стала несанкционированная жалость. Ей вынесли приговор: саботаж. Уничтожение проекта, которое Амаранта в последнем слове на суде назвала «эвтаназией». Язык отсекли не как орган — скорее, как инструмент. Теперь ее губы — это шов, аккуратный и безмолвный, как строка. Она подметает осколки с пола и подбирает выброшенные пробирки с генным мусором. Ее руки, которые когда-то могли творить и разрушать сложнейшие цепочки, теперь носят перчатки для уборки. Холод металлических скальпелей, шелковистая пыль на всех поверхностях, вес брошенного в урну биологического мусора.

Статистический шум и незначительная временная издержка — Амаранта Крестфилд.

кастор вирелла [castor virella], 40-45.
капитолий, гейммейкер, занимающийся созданием и дистрибуцией переродков; fc — matt bomer.

[indent] от дочери.
отец, ты говорил мне, что они — не люди. ты воспитывал во мне чувство превосходства, почти что божественности. ты говорил, что они — пыль под ногами, недостойные, отсталые, немощные. ты повторял, что победители — такой же мусор, не заслуживший тех благ и почестей, что валятся на них за победу. так почему, скажи, отец, ты так пристально смотришь на нее. ловишь каждый взмах ее тонких рук, почему не сводишь взгляд с ее губ, к которым тянешься каждый раз, когда думаешь, что на вас никто не смотрит. только я смотрю. вижу, как ты даришь ей все возможные блага, как ездишь в командировки в первый непозволительно часто, как уводишь ее в свою спальню, закрывая дверь на замок. скажи мне, почему ты мне врал все эти годы? почему ты ведешь себя с ней так? скажи, почему?

мне так хочется, чтобы все, чему ты меня учил, вновь вернулось в мой разум, ведь мне так хочется быть на твоем месте. быть рядом с ней. быть для нее всем.
так скажи мне, почему именно ты?

[indent] от любовницы.
кастор — тихо повторила она за безымянным блондином, белым шумом, который представил вас друг другу на балу в первом. что-то в том, как она произнесла твое имя, коснулось чего-то живого в тебе впервые за слишком много лет, чтобы их считать. ты вежливо находил что-то интересное в интерьере довольно скудной по капитолийским меркам залы, когда она наклонялась в реверансе, потому что не смотреть на ее открытую грудь так, как ты смотришь на остальных, — как на куски полусгнившего мяса, интересного только питательными свойствами, — почему-то казалось правильным в тот вечер.

кастор — шепотом, лихорадочно, в бреду, в нечеловеческом ужасе, который ты знаешь только как график на планшете, она повторяла снова и снова, и снова, и снова, пока ветер не успокоил ее, как успокаивает маковые поля на далекой-далекой земле. исполосованная, истощенная, измученная, она бежала несколько часов, но переродок — твое нежное создание с клыками из стали и когтями из острейше заточенных алмазов — догнал ее. это ведь очень просто: умрет тот, кто слабее. она оказалась слабее природы, созданной твоими божественными руками. но разве ты мог на это смотреть? обещанную тебе дикую розу нельзя было оставить погибать. ты не оставил — и твой переродок, великолепная машина, идеальный инструмент, орудие, несущее разрушение, подчинился звуку ее голоса.

кастор — кричит она тебе на ухо, когда твои пальцы тонут в ее талии. ты звонишь ей на допотопный телефон, ржавчиной покрытый у ее стены, предупреждаешь, что будешь через несколько часов, и к твоему приезду она всегда такая, какой ты ее помнишь. и в самом низу живота всегда теплится что-то, когда она называет тебя по имени. и в каком-то извращенном смысле ты дорожишь ей — но не любишь, конечно, ведь любовь, как известно, противоестественна всему божественному; просто она принадлежит тебе с того дня на балу, просто она всегда будет твоей, потому что это правильно.

дополнительно: скооперировались вдвоем с твоей дочуркой кассией, чтобы сказать, что ты нам обеим очень-очень нужен. у вас определенно сложные отношения, у нас с тобой тоже, и весь этот клубок из страсти, любви, ненависти, семейных драм, измен, вранья и капитолийского изобилия мы будем разгребать все вместе, потому что в самом идиотском смысле слова мы тут все перевязаны. бесконечно тебя ждем, daddy (intended) ♥

сильверия хейл [silveria hale], 40.
капитолий. хозяйка роскошного салона, светская икона, коллекционер редких артефактов, покровительница молодых талантов; fc — jaime murray.

- сестра-близнец Тенебриса.
- когда-то они даже были похожи, но в дань моде Силь решила выглядеть, как настоящее сокровище - белые волосы, светлые тона в одежде и неизменные серебряные или золотые аксессуары. с Тенебрисом они будто две стороны одной медали, инь и ян, тьма и свет [однако Силь уж точно не тот свет, который согревает, скорее ослепляет];
- её лицо будто созданное для маски, но глаза выдают ум и хищный интерес. часто носит перчатки [не из капризности, а как символ дистанции];
- известна любовью к всякого рода ритуалам [ох уж это высшее общество], редким цветам и антикварным вещам;
- держит светский салон, где собирается элита Капитолия — актрисы, музыканты, скульпторы, политики и т.д. её вечеринки как политические заседания, только с шампанским и музыкой. все знают: если Сильверия не пригласила тебя, значит, ты больше не существуешь;
- владелица сети личных связей, которая охватывает элиту Капитолия — модных дизайнеров, журналистов, художников, спонсоров, коллекционеров;
- в ней есть некоторая показная человечность, тщательно законсервированная под слоями иронии, шёлка и выдержанного равнодушия. она могла бы сочувствовать, если бы это не было так непрактично. умеет видеть людей насквозь;

вариант один

Сильверия - матриарх новой эстетики. она была замужем, благополучно овдовела, детей не имеет, ведь зачем портить фигуру? [по официальной информации беременность была запрещена по медицинским показаниям]. однако считает, что у неё множество отпрысков, ведь она воспитывает и покровительствует поколению юных талантов. после смерти мужа [весьма загадочной, кстати], стала ещё изысканнее и холоднее, но не от скорби, а потому что скорбь стала её лучшим нарядом. с тех пор её дом превратился в один из лучших салонов, где собираются сильные мира сего, эдакий центр культурного влияния. возможно, к ней приходят за советом, как к оракулу, возможно, даже Тенебрис спрашивает её совета, ведь она мудра и прозорлива, и только ему советует искренне.
возможно, у неё множество любовников и все они нужны для разных целей: кто-то — источник слухов, кто-то — связи, кто-то — просто украшение. и все они знают, что никого она не любит по-настоящему, кроме брата.
ныне Сильверия не мать, не вдова, не святая — она эпоха.

вариант два

замужем за влиятельным мужчиной, но это скорее брак союзников, нежели любовников. муж намного старше и этот союз - взаимная страховка. ему она даёт образ идеальной спутницы и социальный капитал, ей он — влияние и доступ к нужным кругам. между ними есть уважение и молчаливая договорённость, они оба слишком умны, чтобы требовать чувств. у них нет детей по медицинским показаниям [официальная версия]. к слову, она даже оставила свою фамилию, потому что Хейлы - это навсегда.
она не жена — она договор, но никто не заключал сделки так изящно.
и в этом варианте так же можно оставить владение светским салоном, покровительство талантам и меценатство.

- что же до отношений. их с Тенебрисом связь почти телепатическая, словно они симбиоты. между ними нет ни тайн, ни потребности притворяться: тьма Тенебриса знает каждую трещину её света, а свет Сильверии видит структуру его ночи. он — ровное холодное пламя, сдержанное и глубокое, она — сияние, которое делает его силу предметной, зримой. рядом с ней он может позволить себе быть не идеальным, не безупречным стратегом. а рядом с ним она забывает о том, что мир ждёт от неё совершенства — её спина перестаёт быть прямой, пальцы расслабляются, дыхание становится ровнее.
они не говорят вслух о том, как часто их взгляды пересекаются в толпе, прежде чем кто-то другой успевает подступить ближе. не объясняют, почему слышат изменения в интонации друг друга ещё до того, как те становятся заметными для остальных. не спрашивают, откуда всегда знают, когда второй солжёт, даже ради спасения.
вместе они — два обоюдоострых лезвия, составляющие единственный клинок.
Тенебрис первым подмечает мимолётные морщинки у её глаз, когда она устала. Сильверия первой чувствует, если в его голосе появился металл, значащий опасность.
они могут спорить, но никогда — расходиться.
они могут расходиться, но никогда — оставлять.
и если когда-нибудь мир потребует, чтобы они выбрали стороны….кажется, миру просто придётся свыкнуться с мыслью, что они всегда на одной стороне.

дополнительно: вы можете выбрать любой из двух вариантов личной жизни Силь - остаться гордой независимой женщиной или быть замужней статусной дамой, а можете вовсе написать свой, но наши отношения я бы попросил оставить. да, это легкий намек на эмоциональный инцест меж братом и сестрой на почве связи близнецов фанаты Серсеи и Джейме, заходите, но я не ограничиваю вас в иных связях. можете написать заявки хоть на пачку любовников, просто помните, что наша связь всегда будет выше иных отношения Сильверии.

можно ли добавить революционные настроения - спросите вы, а я отвечу - ноу. на образ это никак не ложится, Хейлы - преданные псы Капитолия. мы эксцентричны, но не настолько, чтобы играть в бунтарей.

менябельна ли внешность? в принципе всё возможно, но джейми в образе госпожи тарр так прекрасна и так ложится на образ, что я натурально не представляю, кто может быть лучше.

по игре - я в основном неспешен, но стабилен. пишу от 3к и до бесконечности, но чтобы вы не пугались - в районе 8-12к могу остановиться. в постах могу с капсом, могу без него - вы можете писать, как вам удобно.

вне игры не навязчив, в вашу жизнь не лезу, игровые отношения в реал не переношу, с удовольствием обсуждаю хэды, планы по захвату мира, собираю плейлисты и кидаю всякие вдохновляющие штуки. 

dollhouse.

[indent] «Кукольный домик» — публичный дом, расположенный в самом сердце гастрономического квартала Капитолия. Он замаскирован под ночной клуб с одноименным названием, и доступ к дополнительным услугам вам обеспечит заказ коктейля «Стрела Амура». Его отличие от мелких и менее привлекательных борделей в том, что здесь работают не безгласые, а самые настоящие капитолийцы и капитолийки, оказавшиеся в непростой жизненной ситуации. Кукольный домик легко решит твои проблемы — спишет большой долг за учебу, очистит семейное имя, вернет отца-миротворца домой из захолустного дистрикта, — взамен на два года твоей жизни, вернее, твоего тела: до жизни в Кукольном домике никому нет дела. Выгодная сделка для тех, кто читает условия соглашения по диагонали.

веста [vesta], 18.
балерина.

    

Детство Весты обрамлено атласными лентами нежно-розового цвета, повязанными на ее тонких детских лодыжках, втоптано в полы из красного дерева тяжелыми стаканами пуантов, усыпано лепестками искусственных цветов и слегка нарочитыми, но все же овациями. Матушка, обмахиваясь перьевым веером, неизменно сидела в первых рядах — и только она не хлопала, а записывала в обитый кожей дорогой блокнот изъяны и ошибки, подмеченные зорким глазом бывшей танцовщицы. Матушка говорила, чтобы попасть в президентский дворец — будто это главная и единственная цель в жизни, — нужно быть лучше: изящнее, худее, тоньше, эфемернее. Веста не знала значения этого слова, но для нее оно легко переводилось в детское недостаточно.

Веста многого не знала. Например, того, что у них не было ни гроша за душой, и ее мать влезла в огромные долги, чтобы оплачивать ее обучение в Академии искусств. Того, что ее мать продала фамильные драгоценности, продала мебель из гостиной, продала столовое серебро, продала свое тело, чтобы Веста оказалась на вершине однажды, и чтобы эта вершина не поглотила ее. Того, что отца отправили служить из Второго в Десятый не потому, что он дослужился до повышения. Веста берет в руки атласную ленту и завязывает вокруг глаз, чтобы не видеть и не знать вообще ничего — только ее сцену.

Веста не замечает, как сцена становится меньше, софиты — неоновыми, аплодисменты — оседают на теле. Веста живет в прежней нежно-розовой дымке, сладкой-сладкой, душащей, и когда клиенты вяжут ленты вокруг ее запястий, второй конец узлом повязывая на изголовье кровати, она с закрытыми глазами представляет, что сейчас ее выход на сцену. Только и всего.

люциан [lucian], 26.
целитель.

    

Отцовский ремень висел на элегантном золотом крючке в дорого обставленной прихожей. Наказание за проступок, папа повторял, полируя пряжку, должно быть соответствующим. В бритвенной остроте пряжки Люциан видел свое отражение и учился искать в нем оправдания папиной жестокости: слишком мягкий подбородок, гуляющий вверх-вниз при первом признаке слез, дрожь в уголках губ, влажный блеск глаз. Железо не плачет, — голос папы был ровным, как линия прицела. — Мясо плачет. Ты не мясо. Ты — Железо.
Железом Люциан и стал — погасил в себе все живое и податливое. Боль от ушибов, страх высоты, тоску по умершей матери — он складывал все в дальний ящик глубоко внутри и захлопывал крышку. В мире оставалось три координаты: прицел, мишень, траектория. Параллельно с его обучением в Капитолийском военном училище его отец, этот гранитный человек, ночами писал в Капитолий унизительные просьбы о переводе, умоляя спасти сына от мясорубки, к которой сам его готовил.

Когда на службе в Одиннадцатом он отказался выполнить приказ, не сумев опустить рычаг и отправить на верную смерть ребенка, провинившегося только в том, что его сослуживцы собрали меньше зерна, чем обычно, от трибунала его спас Кукольный домик. Сила, отточенная для убийства, стала ходовым товаром в Капитолии. Руки Люциана, способные сломать хребет, теперь учатся касаться кожи с показательной нежностью. Взгляд, знающий как отмерить расстояние до жизненно важных органов, должен выражать теплое участие. Когда клиент прижимается к груди, ища защиты, Люциан, впрочем, ощущает не тепло — только холод металла, как отцовскую пряжку. В самые темные ночи он осторожно открывает захлопнутый ящик — не чтобы выплакать накопленную боль, а чтобы проверить, не заржавело ли железо.

И с облегчением убеждается, что нет. Оно все так же холодно, твердо и бессмысленно для него самого.

соларис [solaris], 20.
аристократ.

      

Комната тонула в сизом дыме дорогих сигар, и в этом мареве фигура в кресле казалась нереальной, вырезанной из прошлого. Соларис застыл у порога, и на мгновение бархат на стенах пополз, превращаясь в штофные обои их библиотеки, а запах духов сменился терпким ароматом старого коньяка из отцовского кабинета. Он был здесь не как призрак, не как укор — а как клиент. Пальцы, знакомые до каждой морщинки, сжимали спинку кресла. Взгляд, который Соларис в детстве ловил украдкой, желая одобрения, теперь скользил по нему, по его расстегнутому воротнику, по напудренной коже, и в нем не было ни гнева, ни боли. Лишь ошеломленное, ледяное отвращение.

— Я пришел заплатить долг, — голос отца был тихим, но каждый звук падал, как камень в колодец. — Чтобы прекратить это… шоу.

Соларис не шевелился. Трещина, много лет зиявшая в нем, крошилась, сокрушая его хрустальное достоинство в мелкие осколки. Он был выставлен на продажу, но не ожидал, что покупателем окажется человек, когда-то давший ему фамилию. Отец поднялся. Он не бросил чек на стол, а положил его, будто возлагая цветы на могилу. Мощная рука на миг задержалась в воздухе — как бы отстраняя ту пропасть, что пролегла между ними.

— Фамилия Соларис не должна торговать собой в борделях. Даже если это ее последнее достояние.

Дверь закрылась. Соларис остался стоять среди блеска и бархата, и ему вдруг стало ясно: его отец только что выкупил не его свободу, он выкупил право никогда больше не видеть сына. И в этой тишине, пахнущей сигарой, он впервые понял, что значит быть по-настоящему проданным.

вальерия [valjeria], 27.
актриса.

      

Сцена была меньше, парики — дешевле, а зрители... ну, зрители теперь могли прикасаться. Но Вальерия только лишь сменила декорации. Просто гримерка стала будуаром, бархатный занавес — ширмой у кровати, а аплодисменты превратились в шепот восхищения, когда она появлялась в дверях, окутанная облаком аромата дорогих духов и собственного непоколебимого величия. Они приходили к ней — эти могущественные мужчины и женщины Капитолия — за острыми ощущениями, за мифом, за возможностью прикоснуться к легенде, которую они сами растоптали. И она дарила им миф. Легенду.  Она разыгрывала для них пьесы, где она — все та же недосягаемая дива, а они — статисты в спектакле ее имени. Вальерия научилась читать в их глазах уязвимость рядом с покалеченным вожделением, каждой тайное признание, каждую слабость, каждый страх, — все лежит в шкатулке у ее столика, как драгоценности, оставшиеся из старых времен.

Вальерия не сопротивляется и на судьбу не сетует. Куда проще ведь подчинить себе правила игры. Клиент, купивший час ее времени, на самом деле покупает иллюзию власти; за ниточки, тянущиеся от изголовья, тянет она, направляя желания клиента в нужное русло. Нет, в Кукольном домике она не вещь. Главная интриганка — может. Когда очередной важный господин, поправший ее карьеру, стоит на коленях, умоляет о ее внимании, Вальерия дарит ему только прохладную усмешку.

Кукольный домик не сломал ее: он дал ей новую, куда более влиятельную жизнь. Новую роль. И Вальерия играет ее безупречно.