Сатана с самого утра сидела на скамеечке в тени у фонтана, читая книгу и изредка делая глоток из термо-кружки с кофе - у нее было все время этого мира и она любила начинать свои дни медленно, не торопливо. У нее была вечность, пока ее слабое человеческое тело проживает свою смертную жизнь, прежде, чем рассыпаться в прах - и ее это забавляет. После возвращения из Ада ее вообще многое в мире смертных забавляло, вызывая то жалостливую усмешку, то презрительное хмыканье - глупые глупые смертные... Словно отзываясь на эти мысли один из доберманов у ее ног поднимает голову и внимательно смотрит куда-то вдаль, медленно поднимая шерсть на загривке. - Что там, хорошая? - проводя пальцами по блестящей шерсти, спрашивает Сатана, пытаясь проследить взгляд гончей и угадать, что же та высматривает или кого та высматривает.

- Вперед. - девушка делает неопределенный взмах рукой и обе гончие тут же срываются с места, черными тенями скользя между гуляющими и вызывая панический лай у узнавших их собак. Животные не люди, их не обмануть мороком или иллюзией, они всегда видят мир как он есть, что даже Сатана в их глазах не элегантная дама, с жестким выражением лица и невообразимо высоким каблуком, а настоящий демон, с горящими глазами и длинными клыками, почти касающихся подбородка. Только животные немы, а их хозяева - безнадежно глупы, чтобы хоть на секунду посмотреть дальше собственного носа.

Доберман сидел у края дорожки совершенно неподвижно и следил взглядом за каждым движением мужчины, стоило тому поравняться, а там и остановиться, сраженному резкой болью. Потом он бесшумно встает и выходит на беговую дорожку, чтобы встать за спиной спортсмена, в то время, пока спереди, чуть вздыбив шерсть, подходил другой доберман, не отрывая чуть красноватых глаз от лица мужчины. Дождавшись когда внимание снова переключится на них, синхронно приподнимают верх губ, обнажая острые клыки. Все это они делают молча. Они всегда все делают молча, не распыляясь на бесполезный лай или охотничьи выпады - им не надо запугивать свою жертву, не надо гнать ее вперед, безмолвным ужасом наступая на пятки, дыша в затылок жаром преисподней. Сатана любит своих гончих и каждый вечер позволяет им охотиться в бедных кварталах Нью-Йорка - там жизнь не стоит и ломанного цента, а на криминальную сводку в новостях уже давно никто не смотрит. Что есть жизнь очередного бездомного для огромного города, где каждый день происходят сотни преступлений? Ответ вы знаете и сами.

- Боль, Смерть, к ноге, - не вкладывая в голос силы, приказывает Сатана, когда наконец-то обнаруживает кого учуяли ее верные четвероногие. - Хорошая работа, - треплет по ушам одну из собак, переключая внимание на мужчину. - Рада встрече, - поигрывая ямочками на щеках здоровается Сатана и без малейшего стеснения рассматривая Рамлоу хозяйским взглядом. - Не узнаешь? Ай ай, я чувствую себя оскорбленной в своих самых лучших чувствах, - прицокивают языком, даже не пытаясь скрыть насмешку в выражении лица или тона голоса. - Зато твое тело оказалось умнее, не так ли? Оно точно помнит меня, - далекий отблеск адского пламени загорается в глубине зрачков, когда становится почти напротив, все еще сопровождаемая доберманами с обеих сторон.;

Конверт с гербом Уэйнов, аккуратно доставленный в одну из его временных квартир, вызвал у Джейсона удивление – во-первых, как они его нашли (хотя, если подумать, это же Бэтмен, тут глупо удивляться), а во-вторых... что им вообще было нужно от него как от Уэйна? Ведь официально второй приемный сын Брюса давно сгнил в могиле. Его имя выгравировано на семейном мавзолее, его старый костюм Робина пылится в Трофее (хотя, может, его уже раздербанили новые Робины) – так зачем этот внезапный жест?

Первым порывом было швырнуть конверт в мусорку, даже не вскрывая. Но пальцы сами сжали бумагу чуть крепче, будто не позволяя ей упасть. Черт. Они знали. Знали, что он не сможет удержаться. Он резко надорвал край конверта – небрежно, без церемоний. Внутри лежала толстая карточка с золотым тиснением.

"Дик Грейсон и Барбара Гордон".

Дата, время, адрес... Все так чинно, так правильно. Так по-уэйнски. Он споткнулся на слове «свадьба». Оно было таким до странности нормальным. Признаться, он совершенно не знал, чем они живут. Он мог знать маршрут патруля Бэтмена, мог знать, что у него сменился очередной Робин, что шум Бэтмобиля звучит по-другому, так что он поменял тачку. Он знал о каких-то подковерных играх его компании, но не знал, что его старший брат готовится к свадьбе.

Он даже Барбару толком не знал. Знал, что она Оракул. Знал, что Джокер сделал ей очень больно и что Брюс снова ничего с этим не сделал, а она почему-то его простила. Но это – фактически все. Всех тех, кто приходил после его смерти, он тоже знал плохо, а местами намеренно не позволял себе узнать больше, чем нужно. Эта жизнь осталась для него в песках Эфиопии. Он Рэд Худ и днем, и ночью.

Он провел пальцем по золотым буквам, ощущая их выпуклую фактуру. Такие дорогие, такие безупречные – совсем как жизнь, которую они изображали перед всем миром. Совсем не та грязь и боль, что скрывалась за парадным фасадом.

Какая-то часть его пыталась представить себя в дорогом костюме на этом пышном мероприятии. Он был уверен, что оно будет пышным – по крайней мере, та официальная и публичная его часть. Его представят каким-то дальним родственником, потому что как сын Брюса он все еще мертв. Он будет окружен толпой полузнакомых людей, которых привык видеть в масках. Хах. Даже в его собственном воображении это было нелепо.

Он знал, что они слишком разные. Что на самом деле, он никогда не получит от Брюса того, чего хочет обиженный мальчик внутри него. Ребенок, которого продала родная мать. Ребенок, которого приемный отец не поставил выше своих принципов даже один чертов раз. Он знал, что, оказавшись там, слишком легко будет попасть в сети надежды. Совершенно пустой.

Брюс не меняется. Джейсон… тоже.

Они идут разными дорогами, которые уже никогда не пересекутся.

Он закуривает на балконе. Письмо уносит ночной готэмский ветер.

Он не придет.

деструктивное поведение у собак выжигают ударами тока. до предела поводок — панический страх до самой асфиксии. болью расплачиваться за ошибки, уже на инстинктах. но с людьми так поступать не принято, с пометкой о «гуманности» или библейскими заповедями. им выписывают круглый и блёкло-жёлтый брекспипразол или вытянутые капсулы карипразина. подбирают тщательно, искореняют каждое побочное. платишь копейками — рвотой на ободке унитаза или ломающей кости акатизией. а иногда хочется пулей промеж глаз.

в живот — больнее. но тодд всё равно не стреляет.

следит издалека, будто ответ найдётся в лужах на асфальте. но ночь в готэме щедра только на вопросы. кто умрёт? кто сдастся первым? кажется важным, всё равно ускользает в каплях на мокрых прядях рыжих волос. нужно ближе, разорвать пролёгшую между ними мглу и молчание. мерный стук капель стихающего дождя. единственным звуком и движением, без дыхания. джейсон привык рвать зубами преграды. но чужой взгляд хуже зелёных вод.

сведёт с ума. ему придётся выстрелить.

но ровно 15 остаются беспробудными в этой промозглой ночи. возможно, хватило бы и одного, если действовать без промедления. но потёртый m9 тянет руку вниз, понуро смотрит дулом в те же треклятые лужи. всё равно кажется, что слышит выстрелы. каждый патрон — ему в голову. было бы славно: мазнуть алым по неопределённости дальнейших действий. вот только тодд не ищет смерти, она всегда сама его находит.

пронзит стрелой. на этот раз он выстрелит.

наверное, это дружба. или нечто более тяжёлое и вымученное, как земля на крышке гроба. сам себе забивает гвозди — лучше об этом не думать. особенно в этот ебаный момент, когда что-то болезненно трескается. впервые не в нём самом, расходится кривой улыбкой на столь знакомом лице. хочется что-то спросить. понять. устранить. спасти. но получается только поднять непослушную руку, взять на прицел.

всё равно промажет. стреляет только где-то в виске.

башка раскалывается, плотные стенки шлема кажутся тисками. но виноват в этом только он. вереница нарушенных законов, обещаний, запретов. чувствовать нужно злость. где-то на подкорке, привычной дозой яда, но всё равно до летального. его собственная ярость — чужая смерть. но сбоит, оставляет холодным в самый хуевый момент. остаётся только тоска. будто уже потерял, хоть и может почувствовать тепло своей кожей. но для этого надо подойти ближе. начать то, что станет финальной точкой.

хочется только вернуться. одна цель для выстрела на двоих.

вспомнить, чтобы послать к хуям всё лишнее. свои скребущие слабости, задравшую неопределённость, намертво прицепившуюся вину. сорваться с места так, чтобы оставить это позади. хватается за плечо, вместо рукояти пистолета. одергивает резко, будто это может пробудить их обоих от затянувшегося кошмара. не поможет — знает. но всё равно застывает в молчании, будто боясь спугнуть эту несуществующую пилюлю от нависшего дамоклова меча.

предсказуемо не работает. пустой взгляд — будто уже словил выстрел.

нахуя только читал столько книг. слова найти никак не получается, всё сводится к одному. слову. посылу. приказу. очнись, очнись, очнись. не нужно быть гением, чтобы понять, что этого недостаточно. никогда не будет. паникой на мысли — последний шанс. единственный из тех, что у него уже не отнимут. поэтому сжимает руку сильнее, тянет харпера ближе к себе. могли бы глаза в глаза, но видно только красный. может, потому что проще спрятать то, что и так очевидно. может, потому что под маской проще найти смелость.

— насколько всё пошло по пизде?

не красноречиво, но всё равно о главном. то, что не даёт спать по ночам. только вот от ответа зависит почти целое ни-ху-я. он всё равно попытается вернуть. не отпустит, не оставит, не закончит. его воспитывали, как собаку. деструктивное — ударом по челюсти. но так и останется псом. верным или эгоистичным — хороший вопрос. вот только так ли это важно.

останется рядом. пока кто-то из них не выстрелит.

Языки пламени, к счастью, не успели достичь маленьких людей; невольно вслушиваясь, как сама почва издаёт под тобой не прекращающие вибрации, словно от подземного удара.
Закрыв руками голову, надеясь, что это как-то поможет отстраниться от душераздирающего шума всего живого. Он никогда не думал, что окажется в эпицентре катастрофы, которые транслировали лишь по визору, когда он у них ещё был.
«...я Тодд Хьюит... я Тодд Хьюит» и
«Тишина?», и «Почему так тихо?», и «Красивый голос», и «Он обращается ко мне?».
Очнуться помог незнакомец, который обратил внимание на его неумолкающий шум. Тодд сделал глубокий вдох и открыл глаза, исподлобья разглядывая смотревшее на него лицо. «Он спрашивает моё имя...»
— Да, значит, я он. «Тодд Хьюит.» — сипло произнёс, делая короткую паузу, вырывая из себя сильный кашель. Надышался угарным газом. Для его молодого организма это было в новинку; он хотел прикрыть рот рукой, но почувствовал, как на половине лица остались следы от грязи — видимо, сильно приложился, а с волос сыпались песчинки... «Он разговаривает со мной» и «Не хочет убить», и «Его зовут Тони», и «Клятый песок», и «Тони Старк. Механик», и «Он везде», и «У него карие глаза», и «Он меня спрашивает. Нужно что-то ответить», и «Прояви уважение».
Тодд пальцами встряхнул свои волосы и провёл тыльной стороной ладони по щеке, убирая с губ и языка остальные остатки.

— Сэр, «Мистер...», Мистер Старк, вы на Земле Новый Свет.., «Падёт один. Падут и все!» — на мгновение мир вспыхивает алым цветом, материлизуя картинку сотканную из неконтролируемых мыслей, что Тодд моментально заслоняет мыслям о Манчи, отворачиваясь на скулёж. «Я не должен был об этом думать» и «Он не должен знать», и «Его это не касается, я его не знаю», и «Это опасно.»
— Манч, ты как? Весь в грязи, — оттряхивая следом, упорно концентрируясь на торчащую в разные стороны шерсть. «Рыжий» и «Сколько грязи», и «Когда он последний раз мысля?», и «Как же несёт псиной...», «Интересно, Тони смотрит на меня?», и «О чём он думает?..», и «Почему я не слышу его шум?..», и «Микроб не заразил его?», и «Как такое возможно?»
Тодд мучительно сглатывает, борясь с желанием повернуться и расспросить обо всём. Ему тоже было интересно, кто это и почему он не такой, как остальные мужчины. У всех мужчин был шум, даже у всего живого он есть. А у него нет... Стало необычайно больно, ведь он не знал, что в его мыслях, что ожидать от Тони.
«Тодд, я хочу есть», «Тодд?», «Кушать, Тодд?» — пёс как заведённый прыгал на месте, но Хьюит пригрозил ему пальцем: «Подожди, Манчи.»

Он зажмурился, укусив себя за губу и решая вновь обернуться, устроившись удобнее на локте.
— Мистер Старк? «Непривычно» и «Я не отпугну его, если назову по имени?» Тони... — хрипло, неуверенно и осторожно обращается к нему Хьюит, не отрывая растерянного взгляда.
— Откуда ты прилетел? «Почему я не слышу твоего шума?» — начал он издалека, однако, поймал себя на мысли, что Тони уже знал о них. Бессовестно знал о Тодде больше, чем Тодд о нём
;

я хочу, чтобы ты горел, в огненной буре;
и когда ты увидишь смерть, её не испугался

[indent]
вера так давно не оставалась одна, а уж не выбиралась куда-то дальше оранжереи и своего клочка владений, кишащих приближенной паствой, и вовсе. сегодня она сливается с окружающей толпой, не вестница, не сирена, не его приближённая, серая масса, человек, силясь стать невидимкой, ведь грезила больше никогда и ни для кого ею не быть.

здесь нет джейка, чтобы её защитить, а за дверью не стоит парочка ангелов с лопатами наперевес, но вера – никогда не будет беззащитной. верование в собственную неприкосновенность однажды сыграет злую шутку. но у неё с собой сила слова иосифа, у неё с собой целый [её] мир, спрятанный в кармане.

опираясь на стойку, залпом опустошает бокал мартини, который ей нельзя, иосиф бы не одобрил, но сегодня вера, нет, именно рэйчел, на него злится и всё делает наперекор. она уже не оправдала надежд: оступилась это так просто, если ты/каждый не идеален и теперь ловит тишину, разбегающуюся меж пальцев идеями на исправление. на искупление вины. потом; когда спадёт вуаль жгучей обиды. когда утихомирится собственное задетое эго. пожалеет о содеянном тоже – потом.

вера – это ведь вечные сомнения, которые надобно прятать за вуалью лжи. за чужой силой.

колокольчик на двери звякает новым гостем.
когда он появился в их округе, полном надежды, вера приметила его сразу, себе в его раскосых глазах знакомые трагедии и удары судьбы.

смотрит на мальчишку пристально, с любопытством. странно меж тем называть про себя мальчишкой того, кто наверняка старше тебя самой и ближе к братьям, но он едва ли станет старше в её глазах, пока не узреет всю суть, всю истину. забавный безбожник. и вера, когда тот подходит ближе, не клеймит его привычным 'авелем' [эта дверь захлопывается сразу, стоит ей попытаться открыть, е г о], смеясь в лицо над тем, что её не узнают, иначе сразу бы приставили к горлу нож, раскричавшись гневно, внезапно.

сыграем? по моим правилам. глупышка, нет, не противься, они в с е г д а будут моими.

сегодня на сцене лучшая из драматических актрис / театральное ложе рассчитано лишь на одного зрителя. кусает внутреннюю сторону щеки, чтобы глаза налились слезами, искусно натягивает маску тоски и складывает ладони лодочкой, прячась от мира, но выставляя напоказ – пожалей меня. ты что, не видишь, мне нужна твоя помощь.

давай, выжми из своего синдрома спасателя всё. лишь одна буква разделяет его от спасителя-отца.

фиалковые ссадины на моей коже – смотри, на каждую;
возможно, их оставил ты, силой продираясь сквозь туман дурмана. забудь. помни.
возможно, кто-то другой.
возможно, это акт любви.

она всхлипывает, наигранно громко.

вера давно уже и сама живёт в своих выдуманных мирах; там – куда меньше боли, чем в действительности, там, куда меньше боли, чем она способна вынести.

хочешь так же?

такие воины нужны 'вратам эдема', такие воины нужны господу.

все люди – сломлены. так или иначе их влечет в монтану, к ним, как магнит, - сила притяжения всех неприкаянных душ. это отец.

ты же не хочешь сгореть дотла? вместе со всеми невеждами этого прекрасного мира?
ты же не такой. и достоин лучшего.

– сколько горя способен вынести человек на своей шкуре?

ни для кого, ни для всех, для него одного повисает вопрос в воздухе.

я знаю, где могут помочь.
врата эдема открыты для тебя.

вера не может его ни в чём винить. его отрицание полно непонимания, незнания. он просто ещё одна заблудшая овечка, отбившаяся от стада. звон бубенцов not a jingle bells приведёт мальчика к ограде фермерских угодий? или заставит зависнуть на краю пропасти?
иаков поступил бы с ним иначе.
иоанн поступил бы с ним иначе. но он тоже любит свои игрушки.

вера невзначай теребит в руках листовку проекта. их. её. словно бы не решается набрать заветный номер. словно бы оно ей нужно.
ещё свежи воспоминания, как она помогала рисовать одни из первых здесь, засохшими красками, споря с джоном насчёт корректности слогана.

вера смотрит в тёмные глаза, не отрываясь, так, как способны лишь самые родные, те, кто знает о тебе больше чужаков. заказывает бокал не себе – затягивая силки – словно говоря, мы все здесь друзья:

– присоединяйся.
к нам, - мелким шрифтом.