Извернулся бы и укусил — хороший момент, подходящий, — пока Дотторе проверяет реакцию зрачка. Если бы мог. Повернуть голову вполне возможно, хотя ошейник держит крепко, но куда вернее и крепче дублёной кожи и металла заклепок держит страх и остается только мечтать, как он прокусил бы с усилием тонкую перчатку, а вслед за ней и кожу и попробовал бы на вкус кровь — для разнообразия не свою, а Доброго Доктора. Он знает, что не сделает этого. Не будет даже пытаться. Он помнит тех, у кого получалось увидеть кровь Доктора — остаться совсем без зубов было самым мягким наказанием для таких. Коллеи тоже кусался раньше, когда не знал, к чему это может привести — но ни разу ему не удавалось причинить хоть какой-то вред Доктору, да и сейчас не выйдет — организм так ослаблен болезнью и особенно лечением, что он и сжать челюсти как следует не сможет. Но как же. Хочется.
Трудно угадать, что именно придётся не по нраву Доктору сегодня. Иногда его развлекают крики. Иногда он хочет тишины и чтобы ничего не отвлекало. Сегодня молчание оказалось скверной стратегией — жаль, что понимает он это слишком поздно. Хотя с Добрым Доктором хороших стратегий не бывает, да и измученный разум уже плохо справляется, терпит поражение из раза в раз в заведомо проигрышной игре, где в награду лишь изредка можно получить (чудом, не иначе) небольшую передышку, впрочем, сторицей компенсируемую новыми мучениями.
Он в ужасе содрогается всем телом, прогибается в позвоночнике, обреченно пытаясь вырваться из стальной хватки. Хочет сказать нет, хочет сказать пожалуйста: получается только растерянное мычание и по щекам текут слезы от боли и пальцы обломанными ногтями царапают подлокотники кресла. Добрый Доктор близко — так близко, что страх парализует и Коллеи прекращает заранее обреченные попытки вырваться и только шумно дышит загнанным зверем, глядя в непроницаемые провалы зрачков, окаймленные алым, втискивается в подголовник, чтобы увеличить расстояние между собой и этими жуткими пустыми глазами, несмотря на то, что так только усиливает боль. Слюна течет по подбородку, смешиваясь со слезами. Страх достигает уровня, за которым нет уже ничего. Кажется, ещё немного — и лопнет какая-то до предела натянутая струна внутри, а рассудок затопит безумие, но раз за разом Дотторе только ставит его на эту грань, ни разу не столкнув с неё.
Когда всё заканчивается и от очередного болезненного прикосновения к ранам на руке пальцы сами сжимаются в кулак, с губ срывается непроизвольный стон. Но такая боль уже привычна, она не опасна, предсказуема и даже чем-то родная: вот так, терзая его не из научных соображений, а из любви к искусству и пребывая в подходящем настроении, Доктор может достаточно долго говорить сам с собой, не требуя ответа. Иногда даже получается отрешиться от происходящего, впасть в безразличное оцепенение, словно всё происходит с кем-то другим, кем-то, кто не Коллеи. Главное, вовремя выплыть из этого состояния — Доктор не любит, когда его игнорируют. И не дай Архонт оказаться тем, что Доктор любит.
«Мы не продолжим, пока ты не поговоришь со мной».
От этих слов ему вдруг становится очень смешно. Получается, если он будет молчать, то продолжения эксперимента не будет? Не будет новой боли, криков и слёз, нужно просто промолчать? И Доктор будет любезно ждать его ответа, а потом и пребывание в гостях закончится и его просто… отпустят? Нет. Коллеи даже не помнит, когда ещё ему было так смешно. Может, быть, когда они с двумя другими мальчишками в припадке какого-то бесшабашного задора, спрятавшись под одним одеялом и давясь от смеха, рассказывали друг другу самые глупые анекдоты, которые могли вспомнить? На следующий день один из них не вернулся, вскоре исчез и второй, и сейчас Коллеи даже не может вспомнить их имен. Только номера почему-то врезаются в память.
Может, элеазар почти вылечен, как говорит Добрый Доктор (Коллеи отчаянно старается не надеяться), но разве после излечения он уйдёт отсюда просто так? С частью Архонта внутри? Правда? Это смешно.
— А если я не хочу, — невнятно говорит Коллеи: опухший язык неуклюже ворочается в тесной полости рта, мешая четко произносить слова, — Не хочу быть сосудом для мёртвого Архонта. Почему, блин, мёртвого, разве я, твой любимый эксперимент, не достоин живого, а? А то и всей Семёрки! Почему бы не сотворить из меня самое могущественное чудовище, которое можно представить?
В ухмылке трескаются губы. Он слышит хохот, но не сразу понимает, что источник — он сам. Он смеётся против воли, и звуки эти — лающие, хриплые — лишь отдаленно похожи на смех. Где-то внутри он сжимается в ужасе — нельзя смеяться, не здесь, не сейчас, никто не смеет так относиться к словам Доброго Доктора, Доктор не терпит этого, — но остановиться уже не может. Коллеи смеётся истерически, задыхаясь и обвисая на ремнях, и прекращает, только когда смех переходит в кашель, от которого на губах пузырится кровавая слюна.
