Был самый обычный день, когда во дворцовые покои Федора Басманова тихо вошел слуга и протянул записку. Само послание было коротким, но отчетливо нетерпеливым — просили встретиться не у Феди, а в одних из пустых, низовых палат дворца, где даже днем редко раздавались голоса. Спустившись вниз, опричник сразу увидел брата: Петр стоял у полуоткрытого окна среди полумрака, будто опасался быть замеченным. В нем не осталось ни следа былой старшинской уверенности — он смотрел на Федора с тем же выражением, каким когда-то исподтишка признавался в детских проделках. При этой встрече Петя чинно кивнул, затем молча заключил младшего в быстрое, крепкое объятие, — словно боялся, что сейчас все-вот все рассыплется.
Без долгих вступлений Петр признался, что снова зашел в тупик: князь Сицкий не желает выдавать свою дочь Варвару за него. Мол, Басмановы не того роду, чтобы тягаться с князьями, и вовсе недостойны его семейства. Петя говорил с непривычной торопливостью — не для порядка, не из гордости, а потому что любовь к Варваре стала для него единственной настоящей радостью. Мысль о том, что девушку могут сослать в монастырь, круто перебивала ему дыхание и не оставляла выбора. Федька слушал, чуть склонив голову, с заметной иронией на лице — уж очень парадоксально складывалась ситуация. Всю жизнь старший брат был для него щитом в любых бедах, а теперь — вот уж диво! — вынужден обращаться за помощью к тому, кому еще недавно все великосветские двери были закрыты. Федор Басманов — царский любимец и объект дворцовых сплетен — вдруг стал родовой ' последней надеждой '.
Внутренне кравчий даже посмеялся: сам Сицкий, судя по всему, о всех достоинствах Басмановых знает только из сплетен недоброжелателей, зато Петр — действительно готов ради любви на все, даже на унизительное смирение перед младшим братом. Братская колкость и нежность переплелись у Федора на устах, но в глазах читалось совсем другое: тут и решимость, и немалое удовольствие от предстоящей интриги. Пока в низовых комнатах продолжала гулять тишина, Федька уже просчитывал в голове, как и когда предстать перед государем со своей просьбой. Помочь брату ему было не в тягость — напротив, опричник давно уже находил особое удовольствие в том, чтобы покровительствовать своим, когда имел на это царское дозволение. К тому же, иногда самое сладкое в жизни — это обыграть чужую спесь и напомнить знатным князьям, что в низких палатах решаются куда большие судьбы, чем кажется со стороны.
Вечером того же дня, не дожидаясь, пока проблема начнет обрастать новыми сплетнями, Федор отправился к царю. Иван Васильевич был занят — день выдался суетливый, но для Басманова, как для любимца и доверенного соратника, во дворце двери всегда оставались чуть приоткрытыми. На этот раз Басманов пришел не с очередной придворной шуткой — разговор ожидался куда личнее. Подойдя к государю, он заговорил с той самой мягкостью, которую редко позволял другим, но часто пускал в ход в нужных случаях. Ласковые слова стекали с его уст как мед: Феденька напомнил царю, что Варвара Сицкая — не просто княжеская дочь, а племянница самому Ивану Васильевичу по первой, незабвенной жене. Заодно уверил, что лучше Петра для Вари не сыскать никого не только при дворе, но и во всей Руси.
Кравчий с чуть лукавой улыбкой живописал государю, как старший братец с самого детства был честен и прямодушен, при добром сердце и ясном уме, никогда не лицемерил и напрасных слов на ветер не бросал. Варваре с ним будет надежно и спокойно — Петька не только Басманов, но и человек редкой верности, способный сделать даже нелегкую долю княжеской дочери счастливой. Царь слушал внимательно, иногда даже с непривычной мягкостью косился на полюбовника. Ласковые речи Федора, тонкие намеки на родство с давно почившей Анастасией Романовной, особое внимание к душевному спокойствию Варвары — все это делало свое дело. Ивану Васильевичу была приятна мысль, что он может по-семейному устроить судьбу племянницы и заодно укрепить еще одну верную линию в своем окружении.
— Ну хорошо, — проронил царь, когда молодец уже стал засыпать его новыми доводами, — если сама Варя любит, да и тебе угодно, пусть будет так.
Ночью Федор спал спокойно: дело было решено, государево слово — за ним. А уже на следующий день, с первыми лучами солнца, опричник собрал торжественную свиту и направился ко дворцу князя Сицкого в Москву. Теперь за его спиной стояла не только братская забота, но и личная воля Ивана Васильевича. С этим противостоять капризам и строптивости Василия Андреевича было особенно приятно — басмановская уверенность и сарказм только крепли, ведь впереди их ожидала уже почти предрешенная победа. Вестовые, стуча звонко и без лишней учтивости, вызывали изнутри слуг и хозяев: все знали — такими визитами не разбрасываются ради пустяков.
Сицкий встретил гостей с тем самым выражением, какое бывает на лице у человека, привыкшего помыкать, а теперь вынужденного вежливо сдерживаться. Он нехотя распахнул двери и проводил Басманова с его людьми в большую светелку — больше из долга, чем из искреннего гостеприимства. По знатности гостей стол заставили поспешно, но угощение было несладким: в воздухе стояло ожидание столкновения двух упрямств. Когда Федька сел напротив, князь поначалу держался с достоинством, даже немного надменно. Голос его звучал холодно и многозначительно: — Федор Алексеевич, не скрою: у меня для дочери партия уже подобрана, почище любого Басманова. Все мной уже сказано, и твоему брату вчера ясно отказано. Семья ваша пусть не будет в обиде, но честь рода дороже.
Он будто ждал, что на этом разговор и закончится; привычка побеждать в домашних спорах создавала ему ложное чувство уверенности. Федор выслушал терпеливо, почти с невнимательной ленцой — но в глазах его блеснула знакомая усмешка. Когда Сицкий выдохся, кравчий достал из-под бархатной парчи грамоту, скрепленную крупной красной печатью. Лукаво поклонившись, он аккуратно протянул её князю: — Князь Василий Андреевич, не сочти за труд — прочти, что велено не мной, а самим государем. — На бумаге росчерком царской руки стояли ясные слова: брак Варвары Васильевны Сицкой и Петра Алексеевича Басманова велено считать делом его воли. Ни нежелание главы рода, ни какие другие союзы уже не могли спорить с указом Ивана Васильевича.
Сицкий поначалу попытался сохранить гордый вид, но румянец недовольства быстро уступил месту бледности. Он медленно сложил грамоту, разглядывая печать, и молчал, будто тщетно искал иной выход, покуда в сапфировых глазах Басманова мерцала мягкая, но уверенная искра. Он не стал дожимать князя ни словами, ни упреками: все уже было сказано властью, и теперь гордость Василия была бессильна против последнего рубежа — царского распоряжения. — Такова воля государева, — негромко напомнил Федя. — Возражать бессмысленно, а порадоваться за дочь — самое время.
И тогда, смирившись перед незыблемостью царской печати, князь склонил голову. Хоть ответ дал не сразу, но стало ясно: спор окончен, а басмановская победа, добытая мягкой речью и изволением государя, была полной. — А ежели, Василий Андреевич, тебе все еще что-то не по душе и государь тебе не указ — не стесняйся, пиши челобитную прямиком в Александрову слободу. Я уж позабочусь, чтобы она легла ему на стол первой. Да только ты ведь сам царский характер знаешь: Иоанн Васильевич к родственным чувствам, конечно, милостив, но уж коли речь зайдет о неповиновении царской воле — тут и память об Анастасии Романовне спасением не станет.
В уголках его губ мелькнула та самая улыбка, за которую Федора на дворе то терпели, то боялись. С ней споры заканчивались сами собой — и даже самые упрямые вспоминали, что басмановское остроумие, вооруженное государевым желанием, гуляет по Руси куда громче любой барской обиды. — Cпорить с царским указом — дело короткое. При твоем уме и опыте, князь, лишний раз гнев Иоанна Васильевича будить, пожалуй, не лучший исход. — Опричник, заметив, как Сицкий остался без слов, не стал затягивать расставание. Он медленно поднялся, поправил пояс, бросил на столенку свой насмешливый взгляд и чуть более вежливо, чем требовалось по случаю, склонил голову: — Ну что же, княже, не буду больше отягощать твой дом своим присутствием. Устрой-ка у себя в голове мысли по-новому — теперь уж все решено, как должно быть. — с этими словами кравчий неторопливо направился к двери, опосля чего за ним привычно потянулась свита. Сапоги отозвались громким эхом в гулком сенце, и Басманов вышел из дома так же уверенно, как вошел, не оборачиваясь и не ожидая прощальных речей. В смежной тишине его фигура быстро затерялась в утреннем дворе.
