[indent] К Гермесу Тифон испытывал особую неприязнь. Он прекрасно помнил, кто помог Зевсу сбежать из заточения и продолжить бой. Кроме того, он уверен, что именно такой хитрец, как Гермес, мог надоумить своего трусливого папашу прибегнуть к помощи Мойр. Сам Громовержец до такого не додумался бы. Скудоумие и отвага всегда были его благодетелями, никак не интеллект. Сомнительно, что даже спустя тысячи лет что-то поменялось, иначе бы олимпийцы не спустили возвращение отца чудовищ на тормозах и предприняли бы что-то для того, чтобы остановить его или снова заточить. Но они не сделали этого. Поэтому Тифон спокойно разгуливал по улицам Лос-Анджелеса, запугивал сатиров и откусывал руки нимфам.
[indent] И всё же Гермес был ему полезен. Он был близок к Зевсу и тот дорожил своим отпрыском. Настолько, насколько мог вообще кем-то дорожить. Кроме того для того, чтобы достать шкатулку из грёз нимфы, нужен был проводник, которым и являлся Гермес. Искать кого-то другого не хотелось, да и времени не было. Более того, если бы Тифон и нашёл кого-то другого, то пришлось бы его сожрать, а этот хитрый чертила умел хранить секреты. Можно было пригрозить ему, но жрать кого-то столь полезного было бы кощунством. На бога хитрости у титана были свои планы...
[indent] Конечно же покровитель воров не мог не отметить машину, на которой ездил теперь Тифон. Прекрасный новенький
Rolls-Royce, позволить себе такой мог не каждый. Но это была не единственная машина в семье титанов, но по городу, конечно, было удобнее гонять на Призраке из-за меньших габаритов, ведь он был куда быстрее и манёвреннее массивного пикапа.
[indent] — Ни разу не жаловался на климат-контроль. По мне так, чем теплее, тем лучше, — заявил Тифон, проверив, закрыл ли авто, а то мало ли. Хорошие колесницы всем нужны. И дело было не в деньгах, он легко мог позволить себе ещё один, просто слишком привязался к этой машине. — Я взял его из-за того, что авто подчёркивает статус. Особенно если это Роллс-Ройс. Пусть ни у кого не возникает сомнений в серьёзности моих намерений.
[indent] В этот момент у Тифона проскользнула мысль о том, что он только что придумал для фирмы новый слоган и стоило бы продать им его, пока этого не сделал Гермес. На этом строился бизнес. Даже мысль можно было продать в современном мире, который построили смертные. Они оказались умнее и умели адаптироваться к изменениям лучше любого из олимпийцев. Тогда, до заточения, Тифон ни за что бы не подумал, что начнёт относиться к ним чуть уважительнее, чем к сочному стейку.
[indent] — Вижу ты очень торопился, Эрмий, вот и славно, — титан не переставал прибегать к более старому и звучному
имени Гермеса, которым его величали, разве что, любовницы, но голосом Тифона оно звучало издёвкой, уменьшительно-ласкательным вариантом, которого подростки начинают стесняться в присутствии сверстников. — Не обижай свою колесницу. Она любит скорость и создана для неё, а не для метафорической демонстрации размеров твоих гениталий.
[indent] Это был единственный комплимент, который отвесил дракон автомобилю Гермеса. Спорткары были не в его вкусе, да и спешить он не любил. А ещё его тошнило от ярких цветов, которыми всегда грешил Эрмий. Поэтому обе машины Тифона были чёрными. На фоне этого места он выглядел словно ворон на старом сером кладбище. Беспристрастная чёрная птица с холодным взглядом, прилетевшая поживиться плотью червей, оказавшихся на поверхности свежевзрытой земли. Он не обращал никакого внимания на других пациентов, у которых новоприбывшие вызвали интерес.
[indent] Когда они добрались до палаты, в которую угодила нимфа, невольный напарник Тифона тут же подошёл к страдалице, что корчилась на кровати, будто в горячке. Если не знать, что она спит глубоким сном, пропитанным магией, можно было подумать, что она цепанула где-то тропическую лихорадку по типу эболы. Гермес осмотрел девушку, пока титан обходил комнату, оценивая окружение и пытаясь найти что-то подозрительное. Он повернул голову к напарнику, когда тот откинул одеяло. Синяки на руках и бёдрах нимфы говорили многое об условиях содержания пациентов в этом заведении.
[indent] "Люди" — хмыкнул про себя Тифон. Лицо его скривилось. В том числе и от этих сюсюканей с коматозницей. И нет, Тифон
не был лишён некоего подобия эмпатии, просто её у него не вызывали жалкие попытки олимпийского бога проявлять милость к
низшим существам. Для него это выглядело как фарс, основанный на выборочной жалости.
[indent] В конце концов титан нашёл то, что искал — небольшую скрытую камеру, спрятанную под подоконником и прослушивающее устройство. Камера явно сейчас была не активна. Видимо её включали только по особым случаям. Он вырвал их прямо из стены и бросил на пол, чтобы раздавить, будто то был обычный таракан. Ещё одно подтверждение нарушениям, которые допускали в этой больнице. Сейчас название этой лечебницы казалось издевательски ироничным.
[indent] — Не сравнивай нас, Гермес, — строго оборвал его Тифон, когда тот начал рассказывать о пленении нимфы, её печальной судьбе и мрачном воссоединении. Он встал посреди комнаты, расставив ноги по ширине плеч и сцепив в замок руки за своей спиной, словно солдат. — Эта девчонка лежит на постели не более двух недель и совсем скоро сможет снова плясать под трели флейты в ближайшей лесополосе. Меня же заточили после того, как твои братья растерзали моих детей на потеху твоему тщеславному отцу, я провёл тысячи лет, придавленный вулканом, а по моим венам тёк яд, наполняя болью каждую клетку моего тела. Ни света солнца, ни голоса любимой женщины, ничего. Только кромешная тьма и отчаяние в полнейшей тишине. Вот чем было моё заточение.
[indent] Не смотря на спокойный тон и отсутствие явной агрессии, можно было заметить, как на бледном лице чудовища проявились чёрные вены, глаза запылали синим огнём, а уголки губ треснули, грозя оголить острые клыки, словно у акулы, возможно даже, что тоже растущие в три ряда. Не смотря на кощунственную наглость, граничащую с оскорблением, титан смог взять себя в руки и вскоре его лицо снова стало обычным, человеческим. Ему просто хотелось поскорее закончить с этим и забрать шкатулку.
[indent] Кстати о ней.
[indent] Гермес обрисовал ситуацию. Им придётся проникнуть в её сон — измерение кошмаров, и искать ларец там. Но проблемы начинались там, где стало ясно, что урон нанесённый во сне будет вполне себе настоящим здесь, в реальности. Впрочем, Гермесу не обязательно было говорить это, Тифон и сам догадывался, что есть подвох. Всегда есть подвох. Всё это — способ защитить артефакт. Его интересовало лишь то, как они поделят добычу. Ему нужна была эта чёртова шкатулка. Титан посмотрел на бога с недоверием, когда тот сообщил, что шкатулка-то вовсе ему и не нужна. В этом, как считал Тифон, заключалась ложь. А вот то, что ему плевать на судьбу смертных — чистейшей воды правда. Как и любому другому богу, Гермесу было плевать на тех, кто даёт ему силу. Ничего не изменилось за эти тысячи лет.
[indent] — Согласен, — произнёс Тифон и без всяких там прелюдий сжал руку Гермеса.
[indent] Комната задрожала, зарычала и начала трескаться, грозясь обрушиться у них под ногами. Этого и ожидал Тифон, но, в конце концов, помещение просто исказилось, поменяв фактуру и очертания, а так же убранство. Коматозной нимфы тут уже не было.
[indent] — Ты недооцениваешь моё желание поскорее со всем закончить, Эрмий, — фыркнул Тифон, разжимая пальцы. — И, кстати, твоя рука не вкусная, если ты так переживаешь на этот счёт.
[indent] Металлический куб, внутри которого они оказались, не имел никаких источников света, хотя внутри было довольно светло. Каменный стол и два таких же стула стояли в самом центре. Выглядели не слишком удобно. Метроном на столе отстукивал мерный скучный ритм в висках титана и походил на стук собственного сердца, который он слышал в звенящей тишине все годы своего заточения. И то только в своей голове. Раздражало.
[indent] — А ты попробуй не сдохнуть раньше чем вытащишь нас отсюда, идёт? — титан беззвучно хмыкнул, будто зря потратил время, произнося очевиднейшую вещь в мире. Следовавшая за этим шутка от Гермеса не вызвала у него ровно никаких эмоций. Тифон лениво хлопнул в ладоши три раза. — Браво. Я сейчас взорвусь от хохота.
[indent] Неприкрытая ирония легла на поверхность стола, за который уселся бог, словно скатерть. И, словно саван, накрыла Гермеса. Монстр обошёл его и осмотрелся. Оказавшись у двери, он попытался толкнуть её (в конце концов у этой двери не наблюдалось ручки), после чего проворчал: "Ну, конечно. Мне обязательно было это делать?". Потерпев неудачу с дверью и вернувшись к столу, Тифон сел напротив напарника.
[indent] — Какой скучный у неё сон. А ведь снаружи явно что-то есть, — от него не укрылись и звуки, доносившиеся откуда-то из-за стен этого куба, и то, что в помещении становилось теплее. В конце концов титан, повелевающий пламенем и магмой хорошо улавливал изменения температур. Но нужно было думать, как отсюда выбраться. Он предложил бы просто попробовать пробить эти стены, но щёлкающий отвратительный звук метронома мешал сосредоточиться. Тогда титан поднял руку и осторожно начал двигать раздражающее устройство к краю стола, сталкивая его в итоге, словно вредный кот. Метроном разбился о пол с оглушающим звуком, разносимым по пространству непонятно откуда взявшимся эхо.
[indent] — Эта херня меня раздражала, — объяснил свои действия монстр.

Кохаку не любила больницы. Не смотря на свое отменное здоровье категории А и необходимость посещать разве что профилактические осмотры раз в год, ей все равно приходилось регулярно бывать в госпитале Гринсборо. Вот и сегодня, в жаркий полдень последнего дня лета, привычно проскользнув мимо стойки регистрации и поздоровавшись со знакомыми медсестрами, девушка невольно втянула носом едкий больничный аромат из смеси лекарств и хлорки и сморщила аккуратный нос.
Когда же ты уже освободишься отсюда, Рури? Словно второй дом, не иначе.
До нужной палаты блондинка легко добралась на автомате. Лабиринты коридоров и отделений нисколько не смутят отменную память кадета, да что уж там, место, куда ты ходишь каждую неделю вот уже пять лет, любой сможет найти закрытыми глазами. Постучав в дверь с табличкой «Р. Вайнберг» и не дождавшись ответа, неторопливо вошла внутрь.
Палата старшей сестры была индивидуальной и оборудована по последнему слову техники, как медицинской, так и любой другой. Откровенно говоря, не каждый мог позволить себе даже жить в таких условиях, не то, что лечиться. Повезло нам с папой, для дочери мэра только лучшие условия. Жаль, самочувствие новая плазма никак не улучшит. Кохаку направилась к кровати, где ей показалось мирно дремала Рури, но стоило оказаться рядом, как сестра медленно открыла глаза и с улыбкой взглянула на посетительницу.
- Привет. Разбудила? – неловко улыбнулась девушка, присаживаясь на край матраса и забирая слабую холодную ручку Рури в свои горячие ладони, - Как самочувствие?
- Нет, я не спала. Просто задумалась, - Рури сдавленно зевнула и хотела было ответить привычное «все как всегда», но оглядев младшую сестру удивленно уставилась большими голубыми глазами на дорожное облачение, - …Только не говори, что уже сегодня?
- Да, я поступила в Вест-Поинт, - с грустной улыбкой кивнула Кохаку и сжала ладони в своих сильнее, увидев, как на длинных ресницах сестры скапливаются горошины слез, - Получила рекомендацию от конгрессмена, учеба в Оук-Ридж не прошла даром. Может там и отец постарался, но предпочитаю об этом не думать, - фыркнула блондинка и тряхнула высокой копной хвоста, - Улетаю в Нью-Йорк сегодня вечером. Ну что ты расстроилась? Мы же знали, что так будет.
Рури молчала, потупила взгляд и поджала губы, тихо всхлипывая. У Кохаку сжималось сердце от жалости к сестре, она была похожа на увядающий цветок, без должного внимания и заботы. Матери у них давно не стало, Кокуё из-за работы мэра появляется еще реже, чем младшая дочь, так теперь она и вовсе улетает в другой город. Радовало только, что их старый школьный друг Хром поддерживает в Рури позитивный взгляд на мир своими регулярными визитами между парами в местной технической школе.
- Я буду прилетать каждые каникулы, слышишь? – Кохаку прижалась лбом ко лбу Рури и закрыла глаза, - Все будет хорошо. Врач говорил про какой-то новый экспериментальный препарат. Того и гляди сама ко мне прилетишь!
- Я буду скучать, Кохаку. Уже скучаю.
- Я тоже, Рури. Я тоже…

Добраться до главной военной академии США особого труда не составило. Изначально Кохаку планировала отправиться из аэропорта на поезде, но взглянув на карту и прикинув, что лучше переплатить за полчаса на машине, чем приехать дешевле за пять часов на поезде, воспользовалась услугой междугороднего такси. Вест-Поинт встретил ее сентябрьской желтизной и приятным теплом с Гудзона.

Пройдя через академический городок к главному кампусу, блондинка была удивлена большим количеством абитуриентов и успела приуныть в предвкушении долгого оформления. Однако система адаптации была настроена идеально – кураторы быстро находили своих подопечных, регистрировали прибывших и отправляли в нужном направлении. В первую очередь надо было свериться со списками поступивших, распределить в общежития и выдать бумаги. Броди, куратор Кохаку, помог ей сориентироваться, отдал карту и папку с документами для заполнения и проводил в жилой кампус.

Бросив вещи на стул, Кохаку со стоном упала на кровать и закрыла рукой глаза. Вечерний свет пробивался сквозь открытое окно, заполняя небольшую комнату красноватым светом. От чего-то захотелось спрятаться в какой-нибудь темный угол и никогда оттуда и носа не показывать. Девушку не смущала смена обстановки, в 12 лет после очередной крупной ссоры с отцом, ее отправили в военную академию для подростков, так сказать, на перевоспитание. Последние 6 лет она жила на территории школы с другими ребятами, росла вместе с ними, обучалась, и после выпуска все ее одноклассники разбрелись по военным высшим учебным заведениям – кто на сушу, кто на море, а кто в небо.

Неуемная энергия Кохаку и ее поразительные физические данные должны были трансформироваться после обучения в дисциплинированного и сдержанного кадета. Пока результат можно оценить лишь на твердую троечку. Нет, она правда старалась, и академическая успеваемость у нее была на высоком уровне, достигнутая непосильным трудом и ночными бдениями над учебниками, но как говорили ее друзья из кадетского корпуса - «эту львицу только могила исправит». К 18 годам блондинка определенно поумнела, однако справляться со своим характером пока еще было задачкой со звездочкой.

Не то, чтобы военная карьера была пределом ее мечтаний. Скорее Кохаку бы пошло развитие в каких-нибудь силовых видах спорта или единоборствах, она бы достигла невероятных высот, будь более терпеливой и усидчивой в юности. И все же быть кадетом военной академии куда лучше, чем политиком, чего от нее ждал Кокуё в случае ухудшения самочувствия Рури. Кохаку не могла этого принять и единственным на тот момент решением сохранить внимание отца на выздоровлении Рури - было испортить отношения с семьей и стать едва ли не изгоем, не достойным идти по отцовским стопам в мир большой политики, которого желательно запрятать куда подальше в исправительные учебные заведения.

- Вот мы наконец-то здесь: я и моя медленно отъезжающая в ближайший окоп кукуха…

На утреннюю присягу Кохаку явилась при полном параде в официальном облачении, полученном накануне вечером. Она немного нервничала, но всем своим видом пыталась показать, что гордится поступлением в столь элитное заведение, выпятив грудь в обтягивающем сером кителе. Кажется снабженцы немного ошиблись размером, ха. Вышестоящие офицеры внимательно оглядывали новобранцев, и блондинка зябко поежилась, ощущая пристальный взгляд, но не решившись проследить за ним. Услышав окончание торжественной части, кадет выпрямилась по струнке и вместе со своими однокурсниками громогласно выкрикнула слова Кодекса чести кадетов:

«Кадет не солжёт, не обманет, не украдёт и не будет терпеть этого со стороны других».

На этом первый день в академии не заканчивался. Далее следовал обед в общей столовой при жилом кампусе, а после тесты – сначала академический, а ближе к вечеру на физическую подготовку и боевые навыки. Первый этап Кохаку прошла со скрипом, но была уверена, что точно не провалилась, и рассчитывала на второй. Благодаря своей силе, ловкости и скорости она всегда компенсировала пробелы в других учебных областях, и была настроена решительно. Успев пообщаться и поладить с однокурсниками Карлосом и Максом, девушка уже в спортивной форме направлялась на тренировочный полигон.

Интересно, кто из действующих офицеров будет нас тренировать?
Хоть бы не какой-нибудь стремный тип…

По коридору — вперед, направо, до упора — уверенным шагом, в привычной манере — быстрым движением поправить часы на запястье — изучить взглядом — обстановку, людей, [ самого себя ].

Перед глазами — фальшивые улыбки, невнятные любезности, игра на публику, ложь, дорогое шампанское, ложь, притворный смех, ложь, издевательские взгляды, ложь, ложь, л о ж ь.

Ловит взгляд госпожи Яшмы — и замечает, как она н а с л а ж д а е т с я — дышит искусственностью и интригами, не давится, упивается. Они не душат ее — это кажется почти несправедливым [ в этом — ирония ].

Прохлада бокала — сквозь кожаные перчатки — отвлекает [ немного ]; один глоток — расплавленное золото саднит горло, обжигает и дает ненастоящее ощущение тепла.

С каждым движением, с каждой фразой, с каждой улыбкой — наигранно-дружелюбно, изящно, игриво — погружается глубже, забываясь и теряя чувство реальности.

Пара ограненных фраз Яшмы — оно возвращается [ почти болезненно ]; нежеланное напоминание — нервной горечью с едва различимым привкусом “Услады”.

Его начальнице так нравится играть с ним [ ними ].

В ответ — он лишь улыбается, не разрывая собственный образ и скрывая намерения за показной любезностью.

Ее намек он улавливает сразу же — короткие беседы срываются в [ фальшиво ] горячие прощания, бессмысленные жесты, тошнотворные улыбки, да, обязательно, совместный проект отделов стратегических инвестиций и технологий на Калсасе, хорошая мысль, с нетерпением будем ждать запроса.

Шаг вперед — дверь позади закрывается — медленно выдыхает и прикрывает глаза с легкой усмешкой.

Он уже видел все это — та же сцена, те же декорации, даже актеры не меняются — в одном и том же выступают и произносят те же реплики. Стабильно, одно поглощает другое, соединяется, рождая таких же чудовищ, как и в предыдущие янтарные эры.

Но это — не играет роли.

По коридору — сейчас вперед, налево, до двери без таблички, свернуть за угол, оттуда — прямо, до следующего отсека [ он знает этот путь слишком хорошо для того, кто был там единожды ].

Останавливается — охране не нужны слова — госпожа Яшма предвидела все.

За дверью — гниль вокруг фиолетовых бликов на цепях — непроизвольно щурится и быстрым движением поправляет перчатку.

Взгляд — по чужой склоненной голове и неидеально сидящему костюму; он чувствует физически — слабость и надлом.

Это не тот человек, с изяществом и выверенными жестами; не тот человек с навязчивой одержимостью контролем; не тот человек, с языка которого может сорваться “вам осталось жить всего 17 системных часов”.

Тот человек — хайроллер, не фиш.

Но у того и другого — мертвая рука.

[ Одновременно — и то, и другое. ]

Он клонит голову, прислоняясь спиной к стене и скрещивая на груди руки, у л ы б а е т с я [ по привычке ] и не сводит взгляд с Воскресенья.

Нет сомнений — Яшма что-то предложила, подтверждение — ее размытые, но броские фразы. Что именно — вопрос.

Скованность//закованность. Подконтрольность. Выбор без выбора. Один шанс, чтобы выжить. Что-то напоминает.

— Все или ничего.

Его голос звучит так же, как и в тот день, — резко отталкивается от холодных стен, приглушается тусклым освещением и кажется неестественным [ подмечает лишь — не акцентирует внимание ].

Внутри — холод по венам — напряжение в мышцах; ощущает давление [ стен? чужого присутствия? прошлого? ].

Даже так — делает шаг вперед, но руки не опускает.

Его преследует чувство [ или их несколько, целый скоп ].
Его преследует чувство [ которого быть не должно ].
Его преследует чувство [ и он не знает, кому оно принадлежит ].

Но в игре — он забудет о нем.

— Вам нравится, господин Воскресенье?

Мисси в очередной раз склонялась над Доктором. Она мельком, словно случайно, касалась веревки, пытаясь почувствовать натяжение узлов. Но не могла решиться ни в открытую затянуть их, чтобы причинить ему боль, ни тайком ослабить. Она говорила нежно, она шептала презрительно, она молчала. Слова не важны, они все те же, что звучали между ними уже десятки, а может, и сотни раз. Она тянула время, она пыталась заглянуть ему в глаза. Ей необходимо было увидеть этот взгляд. Нет, не прощения, не доверия, но надежды на то, что она может быть иной. Тот взгляд, отвечая на который, она сама в глазах Доктора видела себя иной и могла смотреть на себя без ненависти.

Все тщетно. Глаза Доктора слишком мутны. Он бесполезно пытался еще удержаться в сознании, но уже не мог ни на чем сфокусироваться. Его ударили по голове — она ударила. Тот редкий случай, когда Мисси слишком поддалась эмоциям и не рассчитала силу. Скорее всего, он уже почти ничего не видел вокруг. Или, по крайней мере, не видел ее. Он лишь все повторял одними губами: где Билл? Где Билл? Где Билл?

Какое разочарование. В таком случае, ничего другого не оставалось. Больше нельзя было действовать импульсивно: еще один удар, чтобы Доктор на какое-то время уснул без снов и дал ей разобраться как следует в ситуации.

Похоже, Мисси все же придется бороться с собой в одиночку. Причем как в переносном, так и в прямом смысле. Или, может быть, не бороться вовсе?

Сейчас перед ней во весь рост стояло ее собственное прошлое, со всей его притягательностью и со всеми недостатками. Знакомое лицо, такое молодое и выцветшее одновременно. Привычная утомительная многословность. И все та же ослепительная, сияющая, сжигающая все вокруг ненависть. Такая яркая, такая... упоительная.

— Не заставляй меня разочаровываться, дорогая, — услышала она голос своего второго "Я", — Слишком долго ты там задержалась с нашим общим другом. Лучше расскажи-ка мне что-нибудь интересное. Но предупреждаю, если мне станет скучно, то я сам придумаю следующее развлечение.

Он испытывающе смотрел на нее. И Мисси хотела ответить на его взгляд, посмотреть в его — свои — глаза. Но поймала себя на том, что почти боится увидеть, какой именно отразится в них. Бояться себя — это так глупо, не правда ли? И она взглянула. И вместо отражения перед ней раскрылась лишь пропасть. Пустота.

Тогда Мисси запрокинула голову и засмеялась. Весело. Отчаянно. А потом театральным жестом подняла руки к куда-то к потолку, будто к небу.

— Каков эгоист! — провозгласила она, обращаясь то ли к неведомому божеству, то ли к себе самой. Что, в сущности, в их с Мастером случае всегда было одно и то же.

Настроение ее очень быстро сменилось. Обессиленно, словно плети, бросив руки вниз, она опустила глаза и скорбно покачала головой.

— Неужели ты действительно думаешь, что само твое будущее пришло к тебе, чтобы тебя развлекать?

А потом снова посмотрела ему в лицо, теперь уже с насмешкой. И в то же время с какой-то теплотой.

— Думаю, нас обоих не сильно устроит просто «потонуть» на этом корабле, утащив за собой Доктора. Или ты все еще готов сгинуть только для того, чтобы насолить кому-то другому?

Ту свою смерть Мисси помнила лучше всего. Пожалуй, именно она и породила ее. Нет, не в том смысле, что Мастер все же регенерировал тогда. Но память об этом проигрыше, об этой зашкаливающей, захлестывающей весь мир бессильной ненависти заставила ее искать иного. Раз за разом, возвращаясь к этому воспоминанию, она спрашивала себя — зачем? Сам Мастер все еще хотел жить, она это помнила. Она это до сих пор чувствовала. И Доктор просил, буквально умолял его о том же. Так зачем он отказался тогда от жизни?

Долгое время ей казалось, что причина во все той же ненависти. Мастер знал каким-то образом, что именно его уход — его окончательная, самим им выбранная смерть — доставит Доктору больше всего страданий. Но постепенно ей стало казаться иначе. Что Мастер, вернее они оба — и Мастер, и она сама, просто не знали другого способа добиться от единственного своего — несмотря ни на что — друга и прощения, и настоящего желания не отпускать.

Только вот Мисси такой способ не устраивал. Ей хотелось не просто самопожертвования во имя поставленной большой цели, она предпочла бы хотя бы немного насладиться его плодами. А для этого ей нужно было выжить, и предпочтительно в нынешнем же воплощении.

Она медленно подошла к своему ожившему отражению и осторожно, не касаясь его, придвинулась губами ближе к уху, прошептав:

— Как насчет того, чтобы красиво доиграть эту партию, сбросить наконец слишком долго отягощавший нас «балласт», забрать все ценное и улететь отсюда на ТАРДИС? Это достаточно интересно для нас обоих?

— Мне понравился спектакль наверху. И, кстати, малышка Билл рассказывала о тебе долгими вечерами. О том, как ты сидела в его ловушке и помогала Доктору, и просила принести новые игрушки.

Мастер уязвлен, и уязвляет себя всё больше, но так много хочет узнать, что сжимает зубы и терпит. Он цепляется пальцами за ее верхнюю юбку, сминая хрустящую ткань в пальцах.

— Как долго вы вместе? — это должно было звучать ядовито, но Мастеру настолько сильно интересно, что жадность в его голосе ощущается, точно сжавшиеся на чужом горле руки, — Надеюсь, дольше, чем мое заключение в Цитадели. Это было бы справедливо.

— Явно недостаточно долго, — отвечает Мисси с обезоруживающей честностью, но лишь мгновение спустя ее глаза снова лукаво щурятся, — Только представь. Десятилетия на отдых, размышления и сбор информации. Твои стражники, если правильно себя вести, оказываются у тебя же на побегушках. Прихоти исполняются. Открыт доступ к ТАРДИС, которую ты вскоре будешь знать как свои пять пальцев и в настройках которой можешь беспрепятственно копаться под предлогом дружеской помощи...

— Ах, нам всегда недостаточно! — рука Мастера внезапно хватает ее ладонь так сильно, что суставы готовы хрустнуть, и это уже мало похоже на игривость. И прежде чем отпустить, он рывком поднимает ее с места и выдает немного неуклюжее танцевальное па.

В ответ Мисси лишь преувеличенно-театрально одними губами произносит «Оу!» и, медленно качая головой, строит томную, наигранную гримасу боли. Она позволяет ему вести в танце и с легкостью разрешает себе рискованные повороты, уверенная в твердости его хватки. Несколько секунд глаза ее и вовсе покорно закрыты, а голова беспомощно запрокинута. И это даже не притворство. Это открытая провокация.

— Представь, что Доктор лично вынужден защищать тебя от всех, кто пожелает тебя уничтожить, потому что поклялся охранять твое «тело» в течение тысячелетия. А сам чуть не выпрыгивает из штанов, пытаясь высмотреть хоть один шанс на то, что ты вдруг осознаешь свои ошибки, как в глупых детских сказках «исправишься» и станешь добреньким идиотом ему под стать... — она вкрадчиво и в то же время дразняще заглядывает в глаза Мастеру, — Неплохо, не правда ли?

— Я начинаю думать, что что-то изменилось слишком сильно, — Мастер становится деловитым, отстраняясь и снова надевая перчатки, как будто меняя одну маску на другую, — И всё же, я заранее в восторге от разочарования Доктора в этой «интенсивной дружеской терапии», — произносит он задумчиво, почти ласково, — Как думаешь, нам стоит разбудить беднягу перед его неминуемой гибелью? Хочу, чтобы он увидел, как все его усилия по «исправлению» меня пошли прахом. Я хочу, чтобы он узнал, что бывает, если поверить в саму возможность исполнения подобных фантазий, — он протягивает ей руку почти галантно, но за этим жестом скрыто совсем не приглашение, — Сделаем это вместе. Ты ведь не откажешь мне?

Возможно ли, что что-то действительно настолько изменилось в Мисси? Что Доктор повернул в ней ключ, способный заставить королеву хаоса превратиться в паиньку? Если так, то пиши пропало. Заслышав о планах главного злодея на убийство их друга, такие барышни могут лишь одно: глупо и без расчета жертвовать собой, обычно загоняя в еще большие неприятности тех, ради кого эту жертву и приносят.

Нет, Доктору все же повезло, что Мисси не такова. Что, вопреки всем его усилиям, она остается той еще расчетливой мерзавкой, способной предавать всех одновременно. И вновь обретенное доверие, и собственное прошлое, и саму себя.

Поэтому, пока Мастер излагает свои планы, Мисси думает лишь об одном. О той, что способна была задыхаться от раскаяния и плакать от звуков музыки. И что вот-вот опять исчезнет, захлебнувшись в хаосе, как только снова отыщет его источник и окунется туда с головой.

Переключение происходит за считанные секунды. Она сжимает кулаки, чтобы не обнаружить дрожи в пальцах. Дыхание становится прерывистым. А взгляд — блуждает, пока не останавливается вновь на Мастере. Вот же оно, это безумие. Оно как пламя тысячи солнц охватывает ее при каждом прикосновении ее второго «Я».

Тогда одним рывком Мисси в танцевальном движении делает поворот, сокращая расстояние между ними — подол платья при этом эффектно чуть вздымается — и, обвив шею Мастера одной рукой и картинно отбрасывая другую к земле, вынуждает его снова крепко ухватить ее за талию и утягивает за собой вниз, словно в танго.

— Не откажу, — с закрытыми глазами шепчет она, пока они оба, застыв в этом глубоком наклоне, чуть переводят дыхание, — Как же иначе? Мы ведь привыкли ни в чем себе не отказывать.

По-хорошему это все за него должен был делать отец. Но тот, в силу того, что находился не в Хогвартсе, да и нужен Темному Лорду, не смог бы помочь сыну. Не исключено, что Драко получит новое задание от Волдеморта, Северусу хотелось бы это узнать раньше, чем кто-то погибнет от руки ученика. Хотелось бы верить, что мистер Малфой не случайно интересуется своей судьбой, не из-за благосклонности Тёмного Лорда. Практически на лбу у слизеринца все написано. Но все равно, Снейп не может быть до конца уверен, что это не умелая игра, он не знает, на чьей он стороне действительно. Не может быть до конца откровенен с ним.
Однако своих намерений скрывать не станет. Кроме того, не соврал ни слова. Для Драко, как для Пожирателя очень важно понимать, насколько все серьезно... И если после провала задания еще жив, значит не все так уж и плохо. В конце концов, Темный Лорд врядли станет убивать своих соратников в разгар войны. Если им есть, за что бороться.

— В данной ситуации ваша мать поступила, как разумная женщина, предполагая, что в таком сложном задании вам потребуется помощь. Хоть вы ее и всячески отвергали, — он вскинул бровь, указывая на стул перед своим столом, — Садитесь, мистер Малфой. Этот разговор не на пять минут. От вас все же потребуется некоторое усилие, чтобы вас и вашу семью не убили до конца года, — прозвучало резко, но Северус говорил на чистоту. Без лишних иллюзий на безоблачное небо над головой. В конце концов, Темный Лорд все еще не доволен Люциусом. И планирует, вероятно, пользоваться его домом  и семьей столько, сколько нужно.
Не получил ответа? У Снейпа нет, увы, другого объяснения, учитывая, что оно действительное. Возможно, он слишком утрировал, что его убьют сразу... И у Драко был бы шанс показать себя. А вот Малфой-старший так и сидел бы в Азкабане.

— Какой ответ вы ожидали от меня услышать? Что я решил забрать все лавры себе у вас? Ответ такой, каким вы его услышали. Если требуются уточнения, я вас слушаю, — произнес Снейп ровными тоном, ему нечего больше добавить к уже сказанному.

— Все то же, что уже обещал вашей матери. Направлять, помогать, поддерживать в том, что вам не по силам сделать одному. Конечно, если вы, хоть на минуту сможете отбросить свою гордость и прийти, посоветоваться, как со старшим. Не пытаться геройствовать, если вы понимаете, что это может вам навредить, — Северус не предлагал выполнять за него, а всего лишь посоветоваться, пока дело не дошло до критической точки. Он чувствовал, что такими темпами к этой точке подберется сам Драко. Надежда на благоразумие юного Пожирателя все еще теплилась в черной душе Снейпа.
Это важно и как директору школы. Учебный год не успел начаться, а недовольные уже появились, которым приходится лишний раз объяснять правила поведения в Хогвартсе. Пока Пожиратели лишь наблюдают, но вскоре пойдут и наказания, которые Северусу хотелось бы предотвратить.

— Это должен был делать ваш отец. Но... он там, а вы здесь. Поэтому данную помощь предлагаю вам я. Как вы считаете, мистер Малфой, это нужно вам? — спросил Северус снова. Посещали смутные сомнения, что Люциус сделал бы это так же. Снейпу по сути наплевать на то, как Малфой-младший соответствует требованиям чистокровного рода, Пожирателям смерти... Хотел, чтобы Драко сам решил, что ему делать в данной ситуации. Северусу лишь остается осторожно направить это решение в нужное русло.

Все это, если подумать, звучало правильно и логично. За это он Дэмиана и ценил. Ну, то есть, по-дружески любил, конечно, не подумайте! Стойте, а перед кем и почему он оправдывается в собственной голове? Джон тряхнул подбородком. Он к тому, что Дэмиан был до остроты практичным, тактичным и другим «-ичным», и, как правило, это вообще не был подход Джона — тот привык жить эмоциями, часто ослепляющими.

Вот это все: его место в жизни как наполовину криптонца, наполовину человека; его отношения с отцом — как с наставником, как с Суперменом, как с просто отцом... Казалось, он постоянно пребывал в состоянии рефлексии, будто в эпицентре внутренней бури. А потом появлялся Дэмиан и каким-то образом раскладывал все по полочкам, при этом не разговаривая с ним, как с идиотом. Ладно... иногда — да! Но он не видел в нем дурака, и это было главное. Большую часть времени.

Так что дышать после разговоров с Дэмианом становилось как-то легче. И он был рад, что это — то, что не изменилось между ними из-за его отсутствия.

— И ты, как всегда, прав, но... — Джон пожевал губу.

В своей голове он много раз пытался представить себя где-то. Ну, знаете: за рабочим столом, перед операционным столом, с мелом у доски — хоть где-то, чтобы почувствовать, где ему ближе, откликается ли ему хоть что-то. Но все ощущалось одинаково чужеродным, навязанным и пустым.

«Если ты хочешь, чтобы Джон Кент однажды нашел хорошо оплачиваемую работу, ему понадобится диплом, понимаешь?»

В голове крутилась мысль, которую он давно осознал, но не хотел признавать, потому что боялся реакции отца, или матери, или всех остальных.

Работа. Диплом. Колледж. Вся эта человеческая суета по обустройству в мире, который… который не был его единственным миром. Он сжал кулаки, чувствуя, как знакомое напряжение сковывает плечи.

Зачем ему притворяться?

Он не хотел быть Джоном Кентом, который с девяти до пяти сидит в душном офисе, чтобы вечером, украдкой, натянуть плащ и стать тем, кем он является на самом деле. Эта мысль вызывала у него почти физическое отвращение. Его альтер-эго было не маской, под которой он скрывался. Все было наоборот: синий костюм, алый плащ, герб Дома Эла — это была его настоящая кожа. А Джон Кент… Джон Кент был лишь бледной тенью, удобной выдумкой для того, чтобы не пугать обычных людей.

Джон кинул взгляд на Дэмиана. Он был уверен, что отцу эта мысль не понравилась бы. Тот сразу бы нашел связь с его исчезновением, а может, и вовсе решил, что его настоящий сын так и не вернулся... Он любил своего отца, но из-за той трещины, что между них легла, что-то, кажется, изменилось безвозвратно...

Джон нервно облизнул губу. Он понимал, что ведет себя странно. И что пялится на Дэмиана дольше, чем можно считать приличным. Но Дэмиан был тем, кто всегда его понимал, и... ему нужно было кому-то открыться, черт возьми.

— А ты не думал, что нам это не нужно? Ну... с нашими отцами все понятно, но мы типа... знаешь, есть же герои без тайны личности вообще? Почему бы просто не быть собой и делать то, что действительно важно, вместо всей этой, не знаю, человеческой мишуры?

Руки Андрея Стаматина — руки человека решительного. Не сосчитать, сколько раз его кулаки влетали кому-нибудь в морду, сколько раз его пальцы задумчиво вращали карандаш — и сколько раз его ладони ложились поверх ладоней брата.
Петру Стаматину не нужно ни держать близнеца за руки, ни даже их видеть, чтобы знать всё, от расположения всех шрамов, — крупных, мелких, старых, свежих, от ножа, от гвоздя, от ожога, — до положения кисти в целом. Он и сейчас не то что чувствует — ему известно наверняка, как и какими пальцами Андрей пытается поддеть и разделить спутавшиеся пряди.
Не выходит.
Андрей чертыхается, но попыток не оставляет.

— Не возись, — почти бесцветно бросает Пётр, пусть и знает, что бесполезно убеждать Андрея в очевидном. Если уж тот всерьёз взялся за какую-то идею, то всем следует поберечься, потому что старший Стаматин скорее заставит планету сменить направление вращения вокруг своей оси, чем отступится.
— Лучше бы остричь их... к чёртовой матери, — младший Стаматин, впрочем, той же породы, пусть его упрямство всегда несколько иного толка.
Волосы лежат такими колтунами, что здесь и вправду поможет только их выстричь, а то и обрить. Снести до фундамента.

Снести...

[Башня].

[Архитектор Пётр Стаматин мёртв, если мертво его дитя].

— "Бритва не касалась головы моей, ибо я назорей Божий от чрева матери моей; если же остричь меня, то отступит от меня сила моя, я сделаюсь слаб и буду, как прочие люди", — фыркает Андрей.
— "...то отступит от меня сила моя, я сделаюсь слаб и буду, как прочие люди", — заканчивает вместе с братом Пётр. В комнате влажно (виной тому тёплая вода в ванне), однако голос его, несмотря на это, нынче хрипловат (в горле постоянно сухо), да и говорит он медленно, потому что ему стоит труда припомнить цитату. — Но ты не Далила, а я не Самсон.

"Я и с волосами слаб, как прочие люди", — думает Пётр. Потом вколачивает себе в душу ещё один гвоздь (будто прежних мало):
"А то и ещё слабее".
Иной раз нажрёшься, как свинья, и не то что бутылки убрать — в лицо себе водой хоть для приличия плеснуть не можешь, а Андрей приходит и тебя то с пола поднимает, то тащит мыться, то одеться в чистое. Стыдно должно быть, Петя.
Оно и стыдно, конечно — перед ним, перед Лаской тоже, — а только что сделаешь?

Андрею, похоже, сквозь их невидимую, но всё ещё прочную связь доносится смена настроения, и он, до этого старавшийся, чтобы больно не было, дёргает прядь нарочно — не вздумай, мол, даже начинать виниться. Даже мысленно.
Пётр уверен, что у Андрея и у самого на душе такой же камень — или ещё похлеще.

[Архитектор Андрей Стаматин мёртв, если мёртв его брат].

Они так и сидят в тишине, и дело не двигается с места. Пётр задумчиво поднимает из воды руку, смотрит, как капли падают обратно; опускает; повторяет ещё раз, ещё раз и ещё. Андрей ругается уже не себе под нос, а куда отчётливее, с каждой минутой убеждаясь, что тут, конечно, надо стричь.
Оба думают, что им бы поговорить не о волосах и не о книге Судей израилевых, но каждый раз они молчат. Вроде как за руки ведь держатся, вроде как и без слов понятно.

Только Пётр на трезвую голову вдруг не выдерживает. Его всё раздражает, потому что голова болит (она постоянно болит, но за твирином этого не слышно), потому что Андрей возводит эту ерунду с волосами в ранг проблемы, когда есть у них беды куда серьёзнее (когда хочется взбираться на Лестницы — и выть с тоски, и оплакивать [её] горше и горше, и понимать, что себя не превзойдёшь, кончился золотой век, и рука, держащая карандаш, дрожит, и образы в голове мешаются в один, и — и — и — можно до бесконечности продолжать). Потому что знает, что Андрей поговорить хочет, но всё ходит вокруг да около и не знает, с какой стороны подступиться.

Боится, видишь ли, навредить.

Доопекался. Забыл, что доля лихого, беспощадного, злого безумия у Петра столь же велика — ему нужно только найти предел и пересечь его.
"И сказал Самсон: умри, душа моя, с филистимлянами! И было умерших, которых умертвил Самсон при смерти своей, более, нежели сколько умертвил он в жизни своей".

Пётр резко запрокидывает голову, одной рукой цепляется за бортик ванны, другую выбрасывает назад, хватая за руку Андрея.
— Ну давай, — почти шипит он с внезапной злостью, которая граничит с азартом (что скажешь, брат? скучал по мне живому, а не безразличному?), находит силу в своих костистых пальцах, сжимая их наконец не вокруг бутылочного горлышка, а вокруг запястья брата, — брякни, что живая дочь лучше [мёртвой]. Ты же хочешь. Ну?

Трактирщик определенно выдохнул с облегчением, когда легкий допрос перешёл в рутинную для него беседу.
- Звучит, чудесно. -Улыбнулась беловолосая чародейка, наличие комнаты было прекрасной новостью и ключ практически мгновенно оказался в изящных девичьих пальчиков, да и перспектива мясного рагу была крайне заманчива (особенно, когда его не пытаются сделать из тебя).- Буду в зале, благодарю.
Странница уже собралась направится к свободному столику, как осознала одну вещь: трактирщик сказал об одной комнате и ключ дал только один, хотя о постое спрашивала и эльфийка.
- Постойте, а свободна только одна комната? - Поспешно обратилась она к мужчине.
- Боюсь, что да. Их всего-то четыре, у меня маленькое заведение. В двух ремонт, одна уже занята, так что придется вам с подругой одну на двоих делить. Но не беспокойтесь, она достаточно просторна, да опрятна. - После этих слов он отправился на кухню.

Девушка ненадолго застыла обдумывая услышанное и поймала взглядом вторую путешественницу, но первой обратилась та.
-  Меня зовут Морфида, рада знакомству. - Улыбнулась белокурая чародейка.
-  С удовольствием, сытный ужин и приятная компания только скрасят вечер после длительного путешествия. К тому же... - Морфида смущённо запнулась запустив пальцы в волосы, но быстро спохватившись убрала и тихо кашлянула. - Судя по всему нам и комнату одну на двоих делить. Это не стеснит вас?

Уже вдвоем они отошли от барной стойки в зал где к счастью нашелся свободный столик. Морфида мысленно отметила, что когда она заходила сюда местных жителей стало несколько меньше, но без порции любопытных взглядов следопыт и чародейка не остались. Последняя тихо хмыкнула понимая, что о них уже вся деревня в курсе и визит к старосте (и к кому угодно ещё) не станет сюрпризом.
Девушка думала, что владелец таверны лишь отдаст распоряжение на кухне, но к её удивлению почти сразу трактирщик лично принес на подносе две тарелки с мясным рагу, а за тем к ним на стол добавилась новая кружка эля и кувшин с травяным отваром после чего вернулся на своё место.

Беловолосая девушка вдохнула аппетитный аромат и вооружившись вилкой сняла пробу.
- Весьма недурно. - Довольно улыбнулась Морфида, впрочем, пожалуй этого и следовало ожидать учитывая, что в основном  сюда заходили местные жители и вряд ли они продолжат это делать зная, что кухня дурна.- Надеюсь, что проблемы в этой деревне не связаны с открывшимся порталом в бездну.
Девушка поморщилась, учитывая, что  подобные порталы имели свойство расширяться (не без участия исконных обитателей) это грозило обернуться большой бедой далеко не только для этого поселения.

- До вас тоже дошли вести о странностях, что творятся в этих землях? - Полюбопытствовала девушка, конечно  велика вероятность, что да, но не стоило сбрасывать со счетов и то что эльфийка могла просто проезжать мимо и остановится здесь по чистой случайности.

Чародейка сделала глоток отвара чувствуя яркие ноты мяты, ромашка, мёд и лёгкая горечь... Девушка задумалась определяя какое растение могло дать этот привкус и тихо хмыкнула.
- Если вы не будете против, то мы можем провести это маленькое расследование вместе. - Тихо продолжила чародейка, дабы чужим ушам было сложно разобрать, что-то конкретное.. Да, это было довольно прямолинейно, но она не видела сейчас причин ходить вокруг да около подобно лисе вокруг курятника.- Думаю нам обоим это может пойти на пользу - кто знает с чем предстоит столкнуться. Да и вместе веселее.

На последних словах чародейка лучезарно улыбнулась и, пожалуй, в этот момент не выглядела  серьезно и представительно.

henry miles
^{the end of the affair} 
[indent]
^{andreas pietschmann, как вариант // муж для любовника его жены}

ОН ЧЕЛОВЕК ЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ, КАК ЗНАЧИТЕЛЕН СЛОН, – ОН КРУПНЫЙ ЧИНОВНИК; НО ЕСТЬ ЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ, К КОТОРОЙ ОЧЕНЬ ТРУДНО ОТНОСИТЬСЯ ВСЕРЬЕЗ. СЛУЖИЛ ОН В МИНИСТЕРСТВЕ СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ, КОТОРОЕ НАЗЫВАЛИ МИНИСТЕРСТВОМ ДОМАШНЕГО ОЧАГА, И ПОЗЖЕ Я СМЕЯЛСЯ НАД ЭТИМ В ТЕ МИНУТЫ, КОГДА ПО ЗЛОБЕ ХВАТАЕШЬ ЛЮБОЕ ОРУЖИЕ.

Генри — мягкий, осторожный, совершенно тихий. Он продвигается по своей карьерной лестнице неспешно, и не особо осматривается по сторонам. Заполучив себе в жёны красавицу Сару, он приходит в свой бездетный дом, и не замечает ни пустоты, ни холода, крепко его дом захватившие. Его жизнь пуста лишних красок: все они поблеклые, с серым оттенком, легкопредсказуемые. Генри не замечает как скрипят половицы на лестнице, которыми пользуется его жена, чтобы укрыть свои измены. Пока муж пропадает на работе, и лишает её мужского тепла и внимания, она занимается любовью на втором этаже их дома; пока Генри открывает дверь на первом, и медленно поднимается наверх (а лестница знакомо скрипит), она наслаждается объятиями другого и точно знает, через сколько шагов наслаждаться будет нельзя. И её это совершенно не беспокоит. Не беспокоит и Генри: он ничего не замечает. А, может быть, предпочитает не замечать. У Мориса всё меняется дважды — и оба раза с появлением Генри. Морис — писатель. В жизни любого писателя вспыхивает желание написать про чиновника, и мистер Майлз оказывается достаточно добр, чтобы оказать ему содействие. Генри приводит Мориса в свой дом, знакомит со своей женой, а Сара, в ответ, знакомит его со скрипучими лестницами. Сара — очаровательна, и Бендрикс оказывается очарован также скоро, как очарована она сама. Генри не видит ничего.

– САДИТЕСЬ, – ПРИКАЗАЛ ОН ВЛАСТЬЮ СЛЕЗ, И Я ПОВИНОВАЛСЯ. – Я ДУМАЛ. ВЫ БЫЛИ ЕЕ ЛЮБОВНИКОМ? – С ЧЕГО ВЫ ВЗЯЛИ… – ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ.

Роман Сары и Мориса был бурным: наполненной ревностью, скрытыми романтическими прогулками и мельтешением перед мужем, слишком доброго, чтобы видеть, как неверна ему жена и как предаёт его человек, которого он возомнил своим другом. Морис, в свою очередь, Генри ненавидит. Ненавидит за то, что Сара всё ещё Майлз; за то, что он пользуется любовью своей женой, на которую не имел права; за то, что она, в конце концов, вернулась к нему, бросив Мориса из-за чудовищного совпадения и обещания, данное проклятому богу.  Она — с Генри, а Морис, перетёртый собственной ревностью, сгорает от тоски по ней. Во второй раз Генри появляется в жизни Мориса только через полтора года. Бендрикс видит мокнущего под дождём Майлза, совершенно разбитого. Он интересуется слишком небрежно, чтобы не показаться заинтересованным, как дела в доме Майлзов, и Генри, — чистая душа, — признаётся: он боится, что жена ему изменяет. И он не знает, что ему делать. Морис влезает в это дело без спросу: нанимает детектива, и приносит доказательства  Генри, совершенно опустошенному такой выходкой. Он смотрит на Мориса, а в глазах его слёзы: от нежелания признать правду, от нежелания увидеть остальное за этой правдой. Но когда Сара заболевает, правда становится никому не нужна.

– Я ДУМАЮ ДНЕМ, КАК МЫ БУДЕМ С ВАМИ ГУЛЯТЬ, – СКАЗАЛ ГЕНРИ. – ДА. – Я ТОЛЬКО ЭТИХ ПРОГУЛОК И ЖДУ, – СКАЗАЛ ОН.

Она никому не говорила о своей болезни. Она чахла у всех на глазах, но никому не позволяла этого увидеть. Её смерть, совсем не быстрая, настигла её в доме: рядом с мужем и любовником, которого позвал муж. Слишком страшно ему было оставаться одному, слишком страшно было ожидать  костлявую ладонь над изголовьем кровати своей супруги и Бендрикс, бешенный и эмоциональный, наполнял его смелостью — был живой душой в умирающем доме, когда-то выбранной его женой. Сары не стало, и Генри предлагает Морису жить вместе с ним. Генри говорит, что любит всех, кто любил её. Они проводят вместе вчера, ходят в бар, и жизнь их странна и безумна, но у Генри есть Мориса, а что остаётся Морису? Что ж, если я утону, я буду держать Генри. И никто толком себе ничего объяснять не хочет. #almost_old man yaoi? Ну, собственно, всё произведение я пересказал в самой заявке. Есть книга, есть фильм. В книге описание взаимоотношений Мориса и Генри куда пышнее, и куда занятнее (я потом расскажу, почему), но я не настаиваю на чтении — хватит и кино. Если уложить их отношения коротко: то слишком мягкий и добрый (и, похоже, не совсем натурал) Генри приглашает любовника своей жены жить вместе с ним после смерти супруги, потому что у него большой страх одиночества, а его эмоциональный диапазон, как говорила небезызвестная, как у зубочистки. Технически: три килознака, без птиц-тройки, стабильная игра. С шрифтами не играюсь, максимум могу раз в столетие что-то выделить, имею абзацы (прошу абзацев взамен — вот прям ОЧЕНЬ прошу). К игроку, кроме абзацев, требований нет. По внешности: берите того, кто в голову взбредёт, мой вариант чисто ради картинки (ну и от души, чего греха таить). Ещё неплохой вариант внешности на Генри — Kyle MacLachlan (Кайл Маклахлен).    Хочу поиграть в их жизни после смерти супруги, и посмотреть, как две израненные (и глуповатые) души будут уживаться с друг другом. Ничего хорошего в начале у них не будет: пройдёт боль первая, и загорится вторая, облачённая в гнев. Ну как... Морис будет злиться, а Генри не понимать, почему конкретно Морис зол. Это вообще довольно интересный пласт взаимоотношений, болезненный и нездоровый по началу и весьма спокойны к концу. Генри очень жду. Вот вам в доказательство картинка (от Мориса к Генри):

Ген-ри.

Какое мягкое имя. Несмотря на рокочущее между первым и вторым слогом «Р», оно звучит так… жалко. Если бы Морис решил написать книгу про персонажа с таким именем, это был бы серый, маленький, незаметный человек, преисполненный собственной жалостью к окружающему миру и к себе. Такой мягкотелый, такой разрушительно слабый, такой…

Он кидает недобрый взгляд на Генри Майлза, который сидит совсем рядом с ним. Он скрыт за газетой, но Бендрикс в красках может представить, как прокладывается складка между его бровей, когда он впитывает в себя новости политики — что-то из последнего послевоенного режима; что-то скучное настолько же, насколько и безобразное в своей неприглядной сути.

Морис отворачивается к печатной машинке и продавливает клавиши так сильно, что они скулят и трещат под его пальцами, словно просят о милости, но он не внемлет. Остервенело бьёт, вжимая в стальной корпус, и каждый щелчок печатной головки стучит по бумаге, как боец устраняет своего противника.

Мориса бесит Генри.
Морис ненавидит Генри.

Генри спокойный. Генри — трус. Он прячется за своей газетой, но сидит рядом с ним, с Морисом, потому что совершенно не может быть один. Не важно, что Бендрикс будет делать, Генри будет рядышком с ним сидеть и быть спокойным трусом, у которого нет сил, чтобы начать разговор первым.

Либо это будет нечто дрянное, паршивое, в самом неприглядном свете. Тошнотворная вежливость.

Это звучит как «Знаете, Бендрикс, времена сейчас…», а дальше просто замолкает.

Потому что оба они прекрасно знают, что сейчас за времена.
Потому что оба они знают, что обсуждать здесь нечего.
Потому что оба они знают, что Генри Майлз не больно хорош в светских разговорах, и именно поэтому Сара была так очаровательна.

Но эта глупая попытка сотрясать воздух выводит Мориса из себя, заставляет его сдавливать кожу на собственных ладонях от бессилия, и он хочет, чтобы этот мужчина, который прячется за газетой, но сидит рядом с ним, открыл свой поганый рот и сказал что-то ещё.

— Какого чёрта вы всё время молчите?! — взрывается он и так бьёт по столу, что пишущая машинка дёргается и грозится вот-вот упасть, да так сильно, что Морис сам желает её столкнуть и убить.

Он иногда думает, в пьяном бреду, что если он однажды приведёт в дом девицу, то Генри расположится в соседней комнате и всё равно будет рядом. И ничего Морис с этим не поделает. Будет овладевать проституткой под собой, но думать всё равно о Генри, тихом и кротком, потому что… Потому что…

Чёрт его знает, почему!

Он ловит взгляд Майлза, когда тот осторожно выглядывает из-под серых страниц очередного вестника, и рычит.

— Неужели Вы не понимаете, что именно из-за этого Сары больше нет? Потому что вы молчите, молчите, молчите, и только ваше присутствие здесь давит и гнетёт, как прогнившая крыша.

Он задыхается от собственных эмоций, они пульсируют в нём и заставляют его кричать и ругаться; обижать этого ни в чём ни повинного человека, и от собственной бестолковости слова Мориса звучат уже с надломом, с отчаянием, с обидой:

— Да поговорите же Вы со мной, ради!.. — он осекается, а потом говорит шёпотом, пронзая установившуюся на мгновению тишину: — …бога.