[indent][indent]в доме мортонов воздух разряжен неодобрительным молчанием // крушением чужих ожиданий  [ коих джемма не оправдала ] . вместо бостона она отправится в пасадену. восточное побережье сменит на западное, затеряется в гуще пальм и ореолах неона. возможно, впервые попробует травку  [ не_невозможно, а точно ]. настоящую, не обремененную медицинскими ярлыками. посмотрит на россыпь звёзд у океанского берега и наконец ощутит долгожданную свободу. больше никто не сможет натянуть поводок // одернуть. первая часть плана побега вот-вот станет явью.

[indent][indent]джемма не успевает переодеться во что-то менее формальное. домой забегает только закинуть тяжелую сумку с хоккейной экипировкой и забрать разномастные купюры мелкого достоинства из заначки. на вечеринках нельзя расплачиваться карточкой или сотнями. особенно на школьных по случаю выпускного. мортон пересчитывает деньги по третьему кругу, так и не удосужившись запомнить точную сумму. делит на две части, пряча во внутренних карманах пиджака. в родных стенах она крадется подобно вору, прислушиваясь к каждому шороху. сегодня не тот день, когда джемма способна выдержать хоть какой-либо контакт с семьей.

[indent][indent]она выходит слишком заранее, поэтому предпочтение отдает пешему маршруту до назначенного дома. вечеринка планировалась с апреля. друзья, которых мортон предпочитала окрещивать нейтральным  « п р и я т е л и » , тщательно отбирали место // людей. за несколько дней поступила рассылка об идиотских конкурсах, запись в которые обязательна. джемма не сразу разобралась в белиберде из комбинаций цифр и букв. она словно в «голодных играх» — таких же нелепых и беспощадных.

[indent][indent]— что за чертовщину вы устроили? — у мортон отсутствует чувство такта. беспардонно ворваться в процесс завершения подготовки для неё будничное дело, не требующее пометки в ежедневнике. — я еле разобралась. и то нет уверенности, — она падает на диван под холодные потоки воздуха кондиционера. с нескрываемым возмущением демонстрирует экран смартфона, открыв письмо с шифром. — вам что по пять лет?

[indent][indent]приятели джеммы привыкли, что от неё не дождаться « привет // как дела? » . сразу бьет в цель, лишая всех тактичных прологов. сегодня никто в укор дерзости не ставит. благодарить или винить стоит алкоголь, шлейф которого окутал не только чужие силуэты, но и наполнил своим этиловым ароматом зал.

[indent][indent]— дж-джемма, — у дилана зуб на зуб не попадает. стекленеющий взгляд вызывает у мортон насмешку. — будет весело. всё придумала марлен. доверься ей, она знает толк в развлечениях, — пошатываясь к барной стойке, парень пополз  [ скорее поплыл ] за добавкой.

[indent][indent]— если ты всё это устраиваешь ради... — джемма застывает на месте с открытым ртом. — no. fuckin'. way. — улыбка на грани истерии ползет в уголках губ медленно, почти незаметно. — вы и так станете королем и королевой школы. если только ты не... — мортон вновь осекается. — да ладно...?

[indent][indent]озвучивать вслух факт влюбленности марлен в кого бы то ни было — странно. девушка, чья жизнь расписана вплоть до университет // первый ребенок // второй ребенок // переезд в дом с мужем и так до гробовой доски, хлопочет по дому и своими руками завершает приготовление вечеринки. она контролировала свою жизнь настолько, что буквально срежиссировала сближение со своей жертвой  [ иначе и не назвать того, кто оказался в радиусе интереса ] . если между злым и пубертатным гением выбор пал бы на первую опцию, тонтон обзавёлся бы своей звездой трукрайма в лице марлен.

[indent][indent]джемма ловко уворачивается от вопросов про чувства и горечь от ошибки выбора своего первого романтического опыта. гости стремительно заполняют дом и задний двор, слышатся всплески и визги со стороны бассейна. все ждут наступления темноты, но солнце, как назло, уползает медленно и нехотя.

[indent][indent]— м-да, марлен. ты бы ещё выбрала день солнцестояния для такой вечеринки, — за спиной мортон прокатывается волна неуверенных // приглушенных смешков пока она запивает удачный выпад джин-тоником.

[indent][indent]среди гомона будто слышится знакомая усмешка. наглая и самоуверенная. джемма хмурится, сетуя на собственную надуманную шизофрению, но всё же медленно оборачивается в поисках той, кому она могла принадлежать. в толпе  ж е л а е м ы й  силуэт не находится, так и оставшись кентервильским приведением  : :  терзающим, никогда _ никуда не исчезающим.

[indent][indent]в самый неожиданный момент свет гаснет резко. музыка сменяется недовольным гомоном на момент-другой. ровно до момента пока марлен не берет поводья в свои руки. подсвеченная стробоскопом, она вещает в микрофон не хуже ведущих ufc.

[indent][indent]— пару дней назад вам на телефон поступил шифр. буква обозначает цвет. цифра обозначает комнату. у каждого своё испытание. мои наблюдатели доложат кто справился с заданием, а кто нет, — в последние слова марлен вкладывает слишком легко читаемую интонацию.

[indent][indent]реакция не заставила себя долго ждать. одобрительное улюлюканье пронеслось холодной щекоткой по стенам дома, от чего вибрацию можно уловить в клетке рёбер. мортон так и осталась ждать пока все разбредутся и станет легче дышать.

[indent][indent]— если это какая-то подстава, я приду на выпускной в джерси и клюшкой наперевес, — пригрозила джемма, сверяя свой шифр с импровизированной картой. — библиотека? серьёзно?

[indent][indent]неодобрительно покачав головой, она выдвинулась в сторону комнаты, служившей вместилищем знаний. стоило марлен сказать намного заранее, что их с дейзи тайные встречи ни к чему не привели. на двери стояла маркировка, как и в письме. неуверенно толкнув дверь плечом, мортон провалилась в комнату, погруженную в тьму с одинокими источниками теплого света. у одной из стен стоял кто-то в черном балахоне с карнавальной маской на лице. очередной воздыхатель марлен, знающий, что рассчитывать не на что, но всё равно помогающий ей ради редких моментов её присутствия рядом.

[indent][indent]— так, не подходи, — джемма выставила руки вперед, не постеснявшись добавить в голос нот предостережения.

[indent][indent]— назови пароль, чтобы я пропустил тебя дальше, — робкий голос не соответствовал высокому росту // комплекции парня.

[indent][indent]— пароль — скажи марлен, что я всё сделала, — съязвила мортон, не понимания, чего от неё хотят.

[indent][indent]— мне нужен пароль, иначе придется покинуть вечеринку, — попытка распрямить плечи ему не помогла, но вероятность вернуться домой сейчас пугала джемму, как никогда.

[indent][indent]— зануда, — буркнула она. как только парень сделал ещё шаг вперед, мортон вновь выставила руки перед собой в попытках снизить накал, который она сама же и распалила. — да всё-всё. зеленый огонёк. пароль — зелёный огонёк, — предположила джемма, обратив внимание на то, что единственной книгой на столе был «великий гэтсби», как и единственными источниками света оставались лампы с зелёными плафонами.

[indent][indent]— твоя задача выбраться из тайной комнаты до наступления рассвета вместе с напарником. выход только один. в случае, если вы застрянете или выйдет кто-то один из вас, вся школа узнает твой самый страшный секрет, — парень наклонил вперед бюст джорджа вашингтона, ютившийся на полке, и открылась дверь, спрятанная в стеллаже.

[indent][indent]— м-да. твой-то секрет, кажется, давно и не секрет вовсе, да? — процедила джемма, направившись в указанное место. — дряньство, марлен, я тебе припомню, — продолжила сыпать проклятьями мортон под звук закрывающейся за спиной двери. единственным спасением в кромешной тьме мог бы стать фонарик на телефоне, но стоило ей подсветить пространство, как перед ней резко вылезла застывшая в ожидании фигура лоры рикман. неясно, что было громче  : :  визг джеммы или звук упавшего на каменный пол телефона. — твою ж налево! рикман! твоё задание довести меня до инфаркта?! не поздравляю, ты не справилась, — мортон картинно схватилась за сердце, приводя дыхание в порядок. — кажется.

[indent][indent]она прильнула спиной к стене, как перед глазами поплыли цветные крупицы конфетти.

Был бы единственной надеждой на продолжение рода, но повезло с братом.
Платья, туфли, эпатаж — этот город вечность наш.
Про вечность сказано не зря — вампирская кровь берет свое. Брать пытался и Каразин, но зубы тупые, сам тупой и ум короток.
Наряды в этой семье в первую очередь к лицу ему, во вторую матери, в третью он получал на орехи потому что "Феликс, опять?!"
Однажды заигрался — и, что удивительно, даже в этой ситуации оказался в выигрыше. Выигрыш звали Великим Князем. Ну, ой?
Шутки кончились в апреле 1917 года, но отплытие спасло их, подарило новую жизнь пусть и вдали от родины — они создали свой мир, уголок родины там, где было возможно. Спасся и Великий князь...

"Временно я остановился в «Ритце». В первый вечер в гостинице, чтобы заглушить тоску, стал напевать под гитару и вдруг услыхал стук. Стучали в дверь, смежную с соседним номером. Я решил, что мешаю кому-то, и замолчал. Стучать продолжали. Я встал, отпер дверь, открыл... на пороге стоял великий князь Дмитрий. Я не виделся с ним со времен Распутинского дела, когда стерегли нас с ним денно и нощно у него во дворце. Мы не знали друг о друге ничего, пока он не услышал за стеной лондонского гостиничного номера мой голос. Мы так обрадовались встрече, что проговорили до утра."

Пост от любого вашего персонажа
С каким бы удовольствием Феликс заперся бы у себя и меланхолично перебирал бы письма, ленты, и прочие мелочи, с юношества хранимые им после свиданий с великим князем, но — увы, ему, которому вот вот уж открывались двери в Дружину, нельзя было попросту отмахнуться от дел, поручаемых ею. Очередная ссора на пустом, очередное болезненно бьющее по Феликсу молчание, с этими взглядами с того конца залы — а что, собственно, такого Феликс сказал? Брак великолепная ширма, в конце-то концов, Дмитрию так же найдут жену, пусть они дружат, а им двоим в этом мире уже никто не станет чинить препятствий! Ирина девушка набожная, скромная, не глупая самое главное, не истеричка, уж она-то поймет и они придут к договоренности, которая устроит всех. Дмитрий же... Шкатулка полетела в стену, а Феликс — к Свечникову, разгонять, что называется, тоску. Из записки мало что было понятно, но тем лучше, можно будет накричать на Владимира, а то и уйти, сыграв оскорбленную княжну. Хотя нет, Свечников член Дружины, а у Ликса аж клыки чесались, так хотелось туда попасть.

...о том, что надо бы нарядиться во что-то поприличнее рубашки с широкими рукавами, штанов да бусиков, Юсупов вспомнил когда оказался нос к носу, с... кем-то. Очень то ли утомленным кем-то, то ли недовольным кем-то, короче, картина маслом, даром что просроченным, и только Свечников вежливо улыбался, отчаянно пытаясь держать лицо и не дать глазу задергаться.
— И вам, и вам, — скомкано отзывается Феликс, доставая такую же как его приветствие, скомканную записку, протягивая Свечникову. — Мне предписано выйти в люди с вашим протеже, однако можете передать им, что сделаю я это по своему. Практически все они гвардия старая, я же... молодая кровь, и лучше знаю, как эпатировать, а еще лучше эпатировать не переступая границ, навязанных нашим безусловно прекрасным, местами, высшим, по большей части, обществом. К чему я это? — Феликс оценивающе оглядел своего вынужденного знакомца, постучал пальцем по ярким своим губам, и кивнул скорее сам себе, чем им двоим, — Оденьте-ка вашего мальчика, но не к посещению оперы, нет, туда я поеду сегодня один. Посплетничаю тут, покривляюсь там, все будут ожидать его появления, особенно вампиры, но окажутся разочарованы тем, что не увидят и мельком. А вот на балу после!
Глаза Юсупова, бедностью фантазии не страдавшего, горели огнем — ему ли, в самом деле, было не знать, как удивлять и заинтересовывать. Меланхолия давно прошедшего утра, с которой он ехал сюда, снедаемый желанием страдать и убиваться, сгинула будто не его шкатулка лежала сейчас молчаливым свидетелем в углу комнаты Феликса. Князь захлопал в ладоши, и почти что урчал довольным котом.
— Вот на бал пусть явится, и так же с опозданием. Кинусь к нему, повинюсь что позабыл дома перчатки а он был так мил, что вернулся за ними и умудрился еще и матушку мою встретить, не мог не уважить и не посидеть с нею за чаем... В общем. Это нюансы. Императорского дома там буду только я, никто и не посмеет что-то пискнуть. Хотя с Александром Константиновичем Бенкендорфом не угадать, право слово, но даже он должен нам подыграть, он, в конце концов, потомок члена Дружины, СанХристофорыч, интересно, как поживает... Я отвлекся. В общем, одевать мне его некогда, еще самому опаздывать надо красиво, поэтому все все поняли, начинаем!

Ликс послал воздушный поцелуй Свечникову, и умчался, намурлыкивая себе под нос "Боже, царя храни".
Что-то подсказывало юному князю, что не все так просто, что-то не сходилось, и нет, дело было вовсе не в этом субтильном протеже, чье имя Ликс даже не потрудился запомнить, и даже не в Свечникове. Но пока он не понимал, а не понимать Сумароков-Эльстон не любил — дурака из себя делать мог только он сам и никто более.
Но об этом он мог подумать и позже, а пока следовало как можно скорее нарядиться, времени было не то, что в обрез — его вообще не было, никто ж не ожидал, что Феликс приедет, расскажет что кому делать и так же унесется обратно.
Не смотря на собственные сборы, Феликс опоздал в самом деле не нарушая приличий, практически. Никто ему даже прибудь он под самый финал, ничего не сказал бы, если уж быть честным, но у Феликса были дела, и их нужно было делать, и делать в ближайшем антракте. Сплетниц и сплетников на таких мероприятиях всегда было предостаточно, так что выполнить задуманное князю не составляло ни малейшего труда, тем более он понимал — дружина наблюдает, и нельзя было ударить в грязь лицом. Юсупов порхал между высокопоставленными гостями, больше привлекая внимание их жен, нежели их самих — что можно было ждать от мужчин, когда женщина вернее поделится с подругой появлением в их обществе нового кавалера. У многих дочери, чьим пристройством в основном занимались матушки, на них Феликс делал ставку в том числе. И она сыграла — шушукания не прекращались даже когда все снова расселись по местам, и князь, довольный придумкой, тихо ускользнул, намереваясь перекинуться с оставшимся дома Бенкендорфом в карты, прежде чем все гости отправятся к Александру Константинычу на бал. У этой идеи был и практический смысл — если вдруг меланхоличный протеже вдруг решит ослушаться и явится чуть ли не ДО первых карет, Феликс будет тут как тут и устроит ему по первое число.
Оставалось надеяться на то, что Свечников еще раз его проинструктирует, и проблем с этим, зачем-то покусанным, не будет.

[indent] Последние пару лет походили на яркое попурри: послевоенная Европа, Луизиана с её таинственными болотами, Нью-Йорк и его бандитские разборки, неожиданно вышедшая из комы личная жизнь, Грегори с его офигенными идеями и множество листов исписанного романа. Фред ел жизнь ложками, и можно было бы радоваться, если порой он не давился происходившим: бандиты, которые всё ещё его ищут, перебиваться с дня на день, провалы в памяти и чертовы сны, которые порой были такими яркими, словно он снова в Луизиане и чувствует привкус крови во рту.

[indent] С этим нужно было решительно что-то делать! Со всем этим. И если от мафии он спасся, прикрыв свои следы и свалив как можно дальше с их территории, то так же легко убежать от кошмарных снов и дыр в памяти не получалось. Лучшие врачи разводили руками, предлагая глушить кошмары какими-то лекарствами, от которых чувствуешь себя как дерьмо, а память тренировать заучиванием стихов и больших полотен информации. Последнее было практически оскорбительно! Девисон мог им на память продекламировать монолог Гамлета, но вопрос «что ты делал в прошлое полнолуние» не вызывал ничего, кроме сведенных к переносице бровей и болезненной попытки вспомнить. Оставалось надеяться, лишь что он в своем лунатизме не делал ничего противозаконного. Проблемы с законом последнее, что ему нужно было сейчас.

[indent] И вот когда последняя попытка медицины закончилась очередным рецептом на таблетки, который тут же полетел в мусорку, пришлось обратиться к «народной медицине». Нет, Фредерик не настолько отчаялся, чтобы ехать к какой-то мнимой гадалке и оставлять у неё всё своё состояние за настой из дерьма летучей мыши и бренди!.. Тем более когда под боком всегда есть Эллиас, который в своих путешествиях проколесил полмира и уж точно знает людей, которые разбираются в подобном. Фред не верил в призраков или злых духов, но в то, что какие-то настои или гипноз могут избавить его от страха перед ночами — вполне. В мире много неизведанного, например, древняя алхимия однажды стала наукой, так что однажды что-то непонятное и мистическое сейчас может стать обыденностью.

[indent] В итоге разговора, немного обеспокоившись, старый товарищ подсказал ему дорожку к Мари Ламбо, которая разбиралась в подобном. Логично, если так подумать, все проблемы его начались после какого-то вудуистского ритуала, а значит и исправить это могла женщина, которая в них разбиралась. Но он не был бы собой, если бы по приезду в Аркхэм тут же не нашел приключений на свою задницу.

[indent] Вёрджил Грей! Только слепоглухонемой не знал о его рассказах, которые сейчас прошумели сенсацией, по крайней мере в этом городе. Девисон, конечно же, ознакомился с ними и был поражен воображению автора, который описывал сновидения как нечто иное, далекое от привычных описаний, которые Фред читал ранее. Он заинтересовался, потому что это знакомство было как минимум интересным, а может и могло принести полезные знакомства. В их сфере работников пера знать хороших авторов, редакторов и корректоров — необходимость, если хочешь публиковаться где-то кроме последней газетной полосы в узкой колонке рядом с кроссвордами.

[indent] Вёрджил оказался личностью занимательной, но Фреду показалось, что автор слишком верит написанному о снах. Несомненно, писать о том, в чём разбираешься и во что искренне веришь — отличная практика, но во всем этом была капля чего-то нездорового. А потом сам Вёрджил пропал, по крайней мере попытки Девисона до него дозвониться, чтобы написать интервью подлиннее и продать его газете, обернулись глухими гудками в телефоне. Очень печально, конечно, особенно когда возможная горячая статья уплывает прямо из рук.

[indent] Но это не повод тормозить на месте, Фредерику ещё нужно было решить проблему с навязчивыми прорехами в памяти.

[indent] Поэтому, надев свой лучший костюм, Фредерик отправился в «Клевер» на литературную встречу, где должны были обсуждать таинственные сны, которые, якобы, начали сниться людям. Не больше, чем мистификация и попытка выехать на горячей теме, но послушать было бы интересно, к тому же именно сегодня Элиас должен был свести Фреда с таинственной Мари.

[indent] Клуб, джаз и совершенно безалкогольный коктейль (ради которого пришлось долго по-особому подмигивать бармену) и... полное отсутствие кого-либо. Возможно, сказалось то, что Фред был приезжим и в своей суете не то чтобы успел познакомиться с большой долей местных литераторов, но чем дальше стрелка двигалась на часах, тем больше Девисон разочаровывался и даже немного волновался. Элиас решил над ним так глупо пошутить? На него не похоже. Уже в пятый раз мужчина проверил часы, чувствуя внутри неприятное волнение...

[indent] — Здесь не занято?

[indent] Фредерик оторвал взгляд от циферблата, быстро скользнув взглядом по представительно выглядящему мужчине. Это был не Элиас, к сожалению, но если это местный завсегдатай, то он мог знать что-то.

[indent] — О, нет. Признаться, я сам не уверен, что останусь тут надолго. — Фред улыбнулся мужчине по-дружески. — Джон Фицпатрик, — представился он писательским псевдонимом и потянул руку. Возможно, незнакомец не планировал заводить новые знакомства, но журналистское чутье не давало спокойно отпустить единственного человека, из которого можно попытаться достать хоть немного информации.

[indent] — Я пришел сюда на литературную встречу, меня должен был познакомить со всеми мой друг, Джексон Элиас, но что-то не вижу ни его, ни Вёрджила Грея, ни Мари Ламбо. Так что приходится коротать свое время в одиночестве и унынии. — Фредерик вывалил все имена, которые ему известны, смотря на мужчину и надеясь уловить в его лице хотя бы тень узнавания. Если же нет, то оставалось надеяться, что произнесенная достаточно громко и четко фраза привлечет хоть кого-то, кто знал людей из этой троицы.

Миролюбивая и враждебно никогда ни к кому не настроенная без причины, Рейну всякий раз незримыми цепями сковывало внутренне напряжение, когда она становилась непосредственной свидетельницей какого-либо конфликта. Обычно, людям весело наблюдать за драками и похожими зрелищами, но только не ей - ей это претит, а душа отвергает. В такие моменты юная особа изнутри закрывается и всем существом своим скрыться желает, лишь бы подальше от очага негатива быть, который каждый раз по ней неприятно бьёт и из колеи выводит. И вот уж о чём представительница двух валирийских домов не думала, так это о том, что сегодняшний вечер чем-то не шибко хорошим обернётся в итоге. Ведь именно сегодня за одним столом собрались все стороны его семейства, которые король ненадолго объединил, а Рейнира и Алисента даже благодатные тосты друг за друга подняли, что явилось предвестником вечера, обещающим стать если не тёплым, то мирным уж точно.

Но мир - хрупок.

В тот момент, когда стража вынесла Его Величество, то едва ли кто из его многочисленных родственников мог знать, что Визерис, сам не ведая того - с собой унёс кое-что непреодолимо важное и такое необходимое, хотя бы сегодня. Мир - тот самый, который ему удалось сотворить за столом, усадив всех тех, кем дорожит в своей жизни; тот самый, который иногда бывает нужнее воздуха в лёгких; тот самый, который на деле оказывается столь же хрупок, как кромка льда, потому что падая наземь - осыпается на кучу острых осколков и тает, ускользая каплями в небытие. Подозревал ли король, что с его уходом испарится вся та незримая магия, ставшая сегодня ниточкой меж всеми присутствующими? Подозревал ли, что его уход опять разрушит столь глубоко желанный мир? Знал ли, что никто из его родни не намерен забывать и просто так с рук спускать все обиды?

А ведь всё могло бы действительно быть хорошо, если бы не подкативший смешок к горлу Люцериса в тот момент, когда на стол подали зажаренного поросёнка прямо перед сидящим напротив Эймондом. Да, девушка слышала от своего наречённого и от Джейса ту историю из детства про "розовый ужас", которая явно казалась им забавной, но не Рейне, которой с её сестрой уже по четырнадцать, а драконов у них нет по-прежнему. И сейчас, очевидно, Люку как раз и вспомнилась сия история, однако это ни могло служить оправданием тому, что смеяться он начал глядя на человека, которого покалечил когда-то. Это юношу в глазах его невесты не красило настолько, что та уже было всерьёз собиралась с силой наступить ему хорошенько на ногу, чтоб прям со стула подскочил от боли и от смеха следа не осталось. Но едва Рейна хотела совершить задуманное, как второй сын короля опередил ход её мыслей и, с явной злостью стукнув рукой по столу, встал и поднял тост, приковав к себе взоры всех окружающих.

Вечер испорчен был безвозвратно.

Если бы не Деймон, то дело бы дошло до драки, но к всеобщему счастью, всё обошлось без последствий. Разве что, все постепенно начали расходиться, но раньше всех из залы удалилась младшая из сестёр-близняшек, которая до этого взглядом проводила Эймонда и, наконец, поняла, что теперь то полна решимости завязать с ним хоть какое-то общение. Честно говоря, но он вызывал у юной леди неподдельно живой интерес, потому как в глубине души он её... восхищал? Как человек, не испугавшийся посмотреть в глаза смерти, когда приручал самого большого из ныне живущих драконов и тот, кто явно научился жить со своим пожизненным увечьем, о чём Таргариен могла судить из наблюдений за тем, сколь умел он в обращении с мечом. Всё это говорило об отваге и той внутренней силе, которую в себе Рейна не чувствует и оттого всегда подсознательно тянется к тем, в ком её явственно чувствует всеми фибрами. Ну и, чего греха таить, несмотря на повязку и ярко-выраженный шрам, Эймонд показался Рейне привлекательным молодым человеком. А что в этом такого? Да, она обручена с другим и понимает это, но ничего с собой поделать не может. К тому же, в первую очередь, ей охота найти принца с целью принести извинения за неподобающее поведение Люцериса и... да, вот он, долгожданный повод начать общение. Ещё и какой! С положительной стороны Рейну показывающий, как особу наблюдательную и не глупую.

Так, бродя по тускло освещённым коридорам Красного замка, который за неделю с небольшим Таргариен удалось относительно неплохо изучить, девушка то и дело оборачивалась по сторонам. Не очень хотелось наткнуться на кого-то из ближайших родственников, кроме Эймонда, разумеется. Что ж, в конечном итоге Рейна таки заметила его. Он стоял спиной, но спутать его очертания с кем-либо было невозможно, даже вдалеке, как сейчас. Длинный и вытянутый коридор предстал взгляду фиалковых глаз Рейны, который вёл прямо к одному из балконов, предназначенных для возможности просто подышать свежим воздухом здешним слугам, что не имели покои с прекрасными видами на море или окрестности Королевской Гавани.

Волнение. Лёгкое, но хорошо ощутимое.

Презрев свою робость, да вобрав побольше воздуха грудью, представительница двух валирийских домов, слегка поправив рукава своего голубого платья в районе плеч, неспешной и мягкой поступью направилась прямо к тому, с кем так отчаянно искала встречи. Чувствовала то, как с каждым пройденным шагом, сердце начинает биться всё сильнее и оттого дыхание перехватывало невольно, но Таргариен не прекращала себя успокаивать мысленно и это помогало. Уж что, а с самообладанием проблем не испытывала и всегда могла саму себя в руки взять, не игнорируя глас рассудка. Правда, сейчас юной особой двигал явно не только разум, а те чувства, которые у неё вызывает второй из сыновей Визериса и которые тянут её к нему магнитом.
- Я.., - начала Рейна, которая немного замялась, стоя в нескольких метрах от наездника драконицы своей покойной матери, - ...прошу прощения, если потревожила, но я здесь для того, чтобы принести свои извинения за неподобающее поведение своего жениха, - теперь её тон звучал куда увереннее, а глаза таки поднялись и посмотрели на парня, - Я видела, как он начал смеяться и считаю, что это было некрасиво - по меньшей мере, и скверно- по большей. - и это была правда чистой воды.

от гора ничего не осталось. рассыпались замки из песка, и воздух подхватил самые маленькие песчинки, унося за собой так далеко, как только смог.

от гора ничего не осталось — разрушилось и прекратило существовать. так заканчиваются батарейки, когда в них исчезает заряд. так ломается стекло — громко, звонко. гор разбивался много тысяч раз, но всегда умел встать с колен, всегда мог поднять голову прямо и смотреть вперед. гор всегда был здравомыслящим, всегда был тем, кто всегда пойдет вперед и за руку крепко будет держать; гор был всегда оплотом доверия, заботы. всегда укрывал крыльями своими, всегда говорил правду и чувствовал тонко мир этот. гор всегда был . . . гор всегда был. сейчас же от гора ничего не осталось. все разлетелось, разрушилось подобно карточному домику, что складывается от детского дыхания или трясущейся руки. отныне и навсегда гор — сломанный механизм.

собачонка. когда ты ей стал, гор? когда ты решил двигаться в том самом направлении, которое обязательно приведет тебя к краю? когда ты решил, что ты достоин счастья? счастья быть замеченным дядей, счастья просто касаться его руки и волос. счастья называть его супругом и делить египет? когда ты понял, что все это — твой замок из песка, который ты строил так отчаянно, камень на камнем, песчинка к песчинке? твоя мать всегда говорила, что боги возгордились слишком сильно, но ты не слышал ее. сколько раз тебе удавалось обмануть само мироздание? ты шел за ним так долго, что стер все пальцы в кровь и ноги. ты всегда смотрел только в его сторону — на суде страшном и после, когда возвращали искупление. ты смотрел на него на коронации, когда корона была на твоей голове как венок терновый; ты смотрел на него, когда рядом вставали, когда править начинали. казалось тогда, что и море по колено, что все можно сделать и горы с землей сравнять; в пустыне ночи тогда были такие холодные, что согревались лишь теплом родным ( чужим ). и крылья служили попыткой быть одеялом.

механизм. часы делают свой ход, стрелка крутится, отмеряя часы-дни-недели-года. сколько вас было, сколько вас будет? люди всегда забывают кому поклоняются. люди и богов забывают — нет дела им до того, есть вы или нет. они новых воздвигают на троны, новым молятся, а вы уходите в забытье. и ты лишь улыбаешься уголками губ — пока хоть один верит, вы будете жить; руку чужую ты держал крепко всегда, пальцы сплетал, в любви признавался. всегда ты был собранным, всегда ты был лучшим среди лучших. ты алые глаза на себя обращал, заставлял уверовать его, что ты преданней любой собаки — погони, не уйдет. и ведь так и получалось. ты следовал за ним всегда, куда бы жизнь не заносила, куда бы она не кидала вас; поднимая голову к солнцу, ты ладошкой закрываешься, делаешь «козырек». сколько времени уже прошло? да кто ж его знает.

время останавливается, делится на до и после. время — хрупкая монета, которую можно просто позабыть. и ты позабыл — во снах тебе снится тело, которое на руках ты удержишь. тело сына вашего, что проклятьем на египет обрушился. сына, который вобрал оба ваши глаза, после чего исида ругала вас, покрывала проклятьями несерьезными, но действительно делала замену. вы обменяли оба глаза на жизнь того, кто купался в любви, кто знал как держать клинок и умел вести дипломатию; время — хрупкая вещь. во снах ты держишь своего сына, который умирает. ты ничем не можешь ему помочь, и только в алых глазах ты видишь весь спектр. он бьет тебя, а ты и ответить не можешь — разве можно спрятать боль? не усмехаешься, ничего. просто молчишь. ваш сын умер у вас на руках, а вина ложится на твои плечи неподъемным грузом. тебе кажется, что она придавливает к земле и мешает дышать.

города, столетия, эпохи. сколько вы поменяли уже? черт его знает. столько раз ты ловил его, прижимал к себе, в волосы шептал треклятое люблю. столько раз ты тянул его к себе, ближе. столько раз вы сплетались телами ( кажется, что и душами тоже ), что каждый раз ты думал — последний, поймал. но насколько же ты глупым был, если думать посмел о том, что песок покорится тебе? насколько же глупым ты был, если решил, что однажды он простит тебя? что однажды перестанет сбегать от тебя и уносить с собой часть себя? иногда ты задаешься вопросом — понимал ли сет то, что он делает. понимал ли он, насколько каждый шаг был ошибочным? ты старался жить, а он цеплялся за прошлое. и каждый раз ты был самым худшим напоминанием о нем.

уйди, исчезни, сгинь.

сет убегал по утрам и ты искал его, как верная собачонка. ты обшаривал каждый закоулок, каждый дом, вглядывался в лица людей, чтобы потом прижать его к себе и больше не отпускать. ты каждый раз шел по следу, каждый раз ждал у дверей и караулил — сердце сжималось мыслью о том, а не нашел ли он кого-нибудь себе, прекратив цепляться за прошлое? ты — прошлое. пережиток всего, что можно выкинуть и выплюнуть. ты — лишь то, на что можно накинуть вуаль и больше не поднимать ее. на антресоли твое самое место. в сточной канаве. там, где лежит мусор.

кошмары мучают по ночам. сколько времени прошло после того, как ты очнулся в пустой квартире? в первый раз — черт его знает, да и в последний — тоже. время теряет свое предназначение, сливается в одну сплошную линию. больше нет красок, больше нет звуков. все, что у тебя есть — таблетки, которые тебе выписывает врач ( так они называют тех, кто помогает людям за деньги ), алкоголь ( он тоже меняется сквозь время ) и пустота. внутри, снаружи, везде. сколько времени прошло после того, как ты очнулся один и только подушка помнила чужой запах? не помнишь. смотришь в потолок, протягиваешь руку, солнце ловишь. в тот день ты чувствовал себя загнанным в клетку зверем — не знал, что делать и куда бежать. ты скитался по городу, пока не осел на землю от дождя холодную и понял одну простую вещь

ты больше не нужен.

ты — пережиток прошлого.

он решил двигаться дальше ( без тебя )

здесь всегда светит солнце и всегда дует ветер. тот самый, который все еще подчиняется тебе. ты не знаешь, что стало с твоей матерью и отцом, не знаешь какие тела они приняли, но всегда готов из тысячи узнать того, кому сердце отдал; пустота. в твоей квартире — таблетки и бутылки, немного еды и кот, который никак не уходит от тебя. ты подобрал его, когда только приехал сюда — он был такой же потерянный и испуганный, желающий немного еды, воды и тепла. он хотел любви так же, как и ты когда-то. и ты его подобрал, купил квартиру и обставил ее так, как хотелось. кажется, в это ты вложил минимум — все, лишь бы у тебя гулял воздух и было спокойно.

солнце касается твоих волос, заглядывает в глаза и тут же скрывается облаком — сегодня на улице прохладно, а с океана дует ветер, который приносит соль. она оседает везде, куда только достает. и в твоих волосах теперь — тоже; кошмары утягивают тебя путами так глубоко, что ты не сразу можешь выплыть. каждый раз тебе казалось, что все можно прекратить — тело смертное настолько хрупкое, что чуть пережми и сломаешь. ты проверял на себе — оставлял следы от порезов, не чувствуя боли, а потом каждый раз заживлял их. ты каждый раз падал и сбивал колени, когда видел кого-то похожего, но в последнее время только сердце иногда трепещет.

правильно, он не станет тебя искать. ты больше не нужен. он двинулся дальше.

кот тыкается в твою руку, ласки просит и ты улыбаешься уголком губ — тебя бы кто погладил не против шерсти, а по ней. тебя бы кто положил на колени, укрыл бы теплым чем-то и просто дал ощутить себя дома.

дом. что это такое? слово, давно потерявшее свое значение. слово, которое не больше, чем буквы. как давно ты не ощущал себя именно д о м а? наверное, давно. в египет ты больше не хотел возвращаться — там все памятью пропитано, а новая жизнь никак не клеилась. ты — сломанный механизм, от которого ничего не осталось. батарейка без зарядки. тот, кого только в утиль, да и только; кот мурлыкает, когда ты чешешь его под подбородком, когда за ушками поглаживаешь. он льнет к тебе, любит тебя, а ты — его. кажется, что только вы и остались на этом бренном свете.

тихий вздох и животное тут же напрягается. поглаживать ты его продолжаешь, когда сползаешь с кровати своей, когда идешь на кухню и кладешь ему еды — вы ведь оба должны есть, но в твоем холодильнике скончалась мышь, а дойти и купить что-то больше не казалось такой прекрасной идеей; иногда воспоминания прорывались сквозь плотину и возникали мыслями: почему он, а не я? почему тогда умер он, почему не оказался там я? и понимал в такие моменты, как эгоистично это было. думал, что, наверное, не смог бы сет смотреть на ребенка, если бы умер он сам; но вера давно умерла. это было последнее, что у него оставалось. не мог он пленить песок и оставить рядом с собой.

кап-кап-кап. выдыхаешь, когда пальцами по лицу скользишь, собираешь соленые капли. хмуришься, стряхиваешь их. заказываешь доставку — свободно ты говоришь на чужом языке, вливаешься в мир чужой так, словно всегда здесь был. не заводишь ты ни с кем романы, никогда не просил никого скрасить ночь и не выгибался ни под кем так же, как никто не выгибался под тобой. никому не позволял сердца коснуться, никогда не забывал ты песок вольный, который однажды полюбил.

солнце клонится к закату.

звонок. в эту квартиру так давно никто не звонится, что все кажется ложью. но звонок продолжается раз, второй, третий. кажется, что кто-то просто повис на ней и просто висит, не позволяя отпустить. какое-то время игнорируешь, подхватываешь бутылку воды и делаешь глоток. хочется горло смочить; двери здесь тонкие. подходя ты слышишь голос тот, от которого внутри все стынет. кажется, что вся стужа поднялась по венам и разогналась. руки дрожат, когда заламываешь ты пальцы. он клянется, что не уйдет. он клянется, кто никогда не, а ты в голове проматываешь моменты, когда он говорил уже это. когда он обещал не сбегать, но каждый раз оставлял холодную постель и тебя одного.

— дядя?

приоткрываешь дверь, словно боясь. кот рядом мяукает громко, о ногу трется, но ты не смотришь на него.

— отпусти звонок, я уже открыл.

голос чуть вздрагивает, но тут же берешь себя в руки. смотришь на него, похорошевшего. кажется, что он не меняется от раза к разу, но теперь все иначе. удивляешься тому, что он сам пришел за тобой, что сам попытался тебя найти и странным оно кажется. неуютно себя ты чувствуешь, не привык к заботе такой, отучился от нее. все сам, всегда и сильным сам был, и спину свою подставлял. всегда закрывал от всех невзгод, но сейчас ты едва ли можешь на ногах устоять от бури. не сможешь ты вытерпеть еще одно падение домика картонного.

— говорить через порог, говорят, плохая примета. проходи, пожалуйста.

тебе ты дверью хлопнуть, проверить насколько слова его правдивы. тебе бы сказать все злое, что на языке крутится еще с первого удара, с первого бегства. тебе бы высказать все это, но ты лишь молчишь.

где-то тикают часы. отвратительно громко, разбавляют тишину. кот прячется в комнате, ты провожаешь его взглядом, а после смотришь на него. того, кто стоит перед тобой и по кому сердце и душа истосковались. ты смотришь на него и понимаешь лишь одно

ты — сломанный механизм.

- Иори-сенсей, мы пошли!
- Хорошо поработали сегодня, ребята. Отдыхайте.

Утахиме проводила трех своих первокурсников - Камо, Тодо и Момо - теплым взглядом, и как только они скрылись за дверью с тихим стоном вскинула руки в попытке размять затекшую спину. Она прекрасно знала, что никто из этой троицы не пойдет сейчас в свою комнату, не завалится на кровать и не уткнется в телефон. Киотские студенты усиленно готовились к фестивалю обмена с токийским техникумом, ведь за неимением старшекурсников именно им придется отстаивать честь своей школы. И сколько бы Иори не говорила своим подопечным не перенапрягаться, не страховала их и не ругала за беспечность, упрямство учеников и желание достичь новых высот во владении проклятой энергией она принимала и уважала.

Шаманов в этом мире было слишком мало, гораздо меньше, чем проклятых духов, порожденных людской болью и страхом. И не все, кто был способен использовать проклятую энергию и видел проклятия, соглашались ступать на эту тернистую дорожку. Жрица могла прекрасно понять ход подобных мыслей: кому захочется рисковать собственной жизнью ради незнакомых людей? Но у самой Утахиме выбора не было – наследница клана синтоистских жрецов, выращенная в строгих правилах мира шаманов, да еще с родовой техникой, что передавалась из поколения в поколение и пробудилась в старшей дочери монаха, не могла поступить иначе. В другой жизни она бы продолжила служить как мико в храме, со временем старейшины подобрали бы ей мужа и отправили в новую семью. И Иори не знала, какой из этих двух путей сделал бы ее более счастливой.

Нехватка шаманов отчетливо чувствовалась в стенах магических техникумов, где дай бог набиралось на один курс хотя бы трое учеников. Утахиме еще будучи студенткой токийского филиала на собственном опыте ощутила, как до боли и горечи просто потерять всех, с кем ты учился и сражался бок о бок. К выпускному она осталась совершенно одна на своем потоке и давилась слезами на церемонии, сжимая в руке тубус с дипломом за всех павших товарищей. Решив посвятить себя обучению юных магов и став преподавателем в Киото, Иори вновь столкнулась с жестокой реальностью, только уже со стороны того, кто был обязан направлять, беречь и защищать подрастающее поколение. От того и весь стресс в нескончаемом беспокойстве и повышенном чувстве ответственности за первокурсников.

Утахиме задумчиво посмотрела на небо в приоткрытое окно аудитории и запрокинула голову, кинув взор на настенные часы над головой. Полпятого, а день уже клонится к закату, быстро же темнеет в сентябре… Так, надо поторопиться. Поднявшись из-за учительского стола и аккуратно сложив бумаги в верхний ящик, девушка подхватила со стула небольшую сумку со всем необходимым в дорогу и, быстро осмотрев аудиторию, вышла за дверь. Кабинет директора располагался этажом выше и Иори быстро преодолела расстояние до него, застав Йошинобу Гакугандзи за последними приготовлениями и получая сообщение от ассистента директора, что машина подана.

Сегодня вечером они отправляются в Токио.

На главный вокзал Киото Утахиме приехала в приподнятом настроении, словно не она отвела уроки с утра до вечера и не ее шея, спина и поясница досадливо ныли в преддверии скорого тридцатилетия. Девушка была воодушевлена небольшой поездкой отнюдь не перспективой сопровождать директора Гакугандзи. Иори уже давненько не была в Токио и еще дольше не виделась со своей лучшей подругой, которую обязательно собиралась навестить и весело провести время.   

По рабочим делам преподаватель киотского магического техникума передвигалась в общественных местах в своем привычном облачении жрицы. По большей части на ее одежду реагировали разве что туристы, для рядовых жителей Киото встретить мико на улице не такая уж и редкость – в городе и его округе было достаточно много синтоистских храмов, а служба в них для большого круга девушек не была чем-то необычным. Главным ограничением для жриц было отсутствие замужества, в остальном – будь кем хочешь, делай что хочешь, соблюдай правила и спокойная жизнь в стенах храма тебе обеспечена. Утахиме как и всегда проигнорировала обращенные к ней взгляды и попытки сфотографировать, зашла сопровождая директора в подошедший Шинкансен и после недолгих поисков удобно устроилась на своем месте подле Гакугандзи.

На табло мерцало время прибытия: 19:45. Иори достала телефон, скосила взгляд на пожилого мужчину рядом с собой, который уже, казалось бы, задремал и открыла чат. Пару дней назад жрица сообщила, что приедет сегодня, с утра так же перебросилась парой сообщений о поездке, и сейчас сочла нужным сообщить, что выезжает.

Остаток дороги Утахиме смотрела в окно, подперев подбородок рукой и погрузившись в свои мысли. Она и вправду уже долгое время не посещала Токио, ни по рабочим, ни по личным делам. Кажется, последний визит был в начале года зимой, когда еще у Иори не было своего класса из трех шебутных первокурсников, а было больше миссий по уничтожению проклятий.

Пусть девушка и не обладала сильной техникой, зато запас ее проклятой энергии был превосходен, а как мико она владела традиционным оружием, высокой скоростью и ловкостью благодаря годам тренировок, и в целом могла даже в одиночку справляться с проклятиями низших рангов. Но в основном, конечно, монахи клана Иори всегда были в тылу как поддержка боевым шаманам, их ритуалы с песней, музыкой и танцем кагуры впечатляли как своей эффективностью, так и зрелищностью.

В этот раз визит в Токио был не связан с очередным заданием, и был не только по делам учебным, но и для утешения встревоженной души в компании близкого человека. Прибыв точно по времени на железнодорожный вокзал, делегацию из Киото встретил на выходе у машины Идзити. Он быстро довез директора с Химе до токийского техникума, а затем сразу сопроводил к кабинету Масамичи Яги. Получив приказ оставить директоров обсуждать дела магического мира наедине, а также разрешение отправиться по своим делам, Утахиме учтиво поклонилась достопочтенным шаманам, медленно закрыла дверь и, под удивленный взгляд Киетаки, едва ли не подпрыгивая от счастья поскакала к преподавательскому крылу общежития.   
 
Найти нужную дверь труда не составило. Напои кто-нибудь Иори пивом до состояния «шальная императрица», жрица нашла бы заветную комнату даже с закрытыми глазами и добралась бы к спасительному футону ползком. Но Химе была уверена, что Шоко уже знала о ее приближении, и потому привычно стукнув два раза заговорщически хихикнула, зная, что ее прекрасно слышно:

- Можешь не прятать любовников, Шоко, с подругами надо делиться! 

henry miles
^{the end of the affair} 
[indent]
^{andreas pietschmann, как вариант // муж для любовника его жены}

ОН ЧЕЛОВЕК ЗНАЧИТЕЛЬНЫЙ, КАК ЗНАЧИТЕЛЕН СЛОН, – ОН КРУПНЫЙ ЧИНОВНИК; НО ЕСТЬ ЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ, К КОТОРОЙ ОЧЕНЬ ТРУДНО ОТНОСИТЬСЯ ВСЕРЬЕЗ. СЛУЖИЛ ОН В МИНИСТЕРСТВЕ СОЦИАЛЬНОГО ОБЕСПЕЧЕНИЯ, КОТОРОЕ НАЗЫВАЛИ МИНИСТЕРСТВОМ ДОМАШНЕГО ОЧАГА, И ПОЗЖЕ Я СМЕЯЛСЯ НАД ЭТИМ В ТЕ МИНУТЫ, КОГДА ПО ЗЛОБЕ ХВАТАЕШЬ ЛЮБОЕ ОРУЖИЕ.

Генри — мягкий, осторожный, совершенно тихий. Он продвигается по своей карьерной лестнице неспешно, и не особо осматривается по сторонам. Заполучив себе в жёны красавицу Сару, он приходит в свой бездетный дом, и не замечает ни пустоты, ни холода, крепко его дом захватившие. Его жизнь пуста лишних красок: все они поблеклые, с серым оттенком, легкопредсказуемые. Генри не замечает как скрипят половицы на лестнице, которыми пользуется его жена, чтобы укрыть свои измены. Пока муж пропадает на работе, и лишает её мужского тепла и внимания, она занимается любовью на втором этаже их дома; пока Генри открывает дверь на первом, и медленно поднимается наверх (а лестница знакомо скрипит), она наслаждается объятиями другого и точно знает, через сколько шагов наслаждаться будет нельзя. И её это совершенно не беспокоит. Не беспокоит и Генри: он ничего не замечает. А, может быть, предпочитает не замечать. У Мориса всё меняется дважды — и оба раза с появлением Генри. Морис — писатель. В жизни любого писателя вспыхивает желание написать про чиновника, и мистер Майлз оказывается достаточно добр, чтобы оказать ему содействие. Генри приводит Мориса в свой дом, знакомит со своей женой, а Сара, в ответ, знакомит его со скрипучими лестницами. Сара — очаровательна, и Бендрикс оказывается очарован также скоро, как очарована она сама. Генри не видит ничего.

– САДИТЕСЬ, – ПРИКАЗАЛ ОН ВЛАСТЬЮ СЛЕЗ, И Я ПОВИНОВАЛСЯ. – Я ДУМАЛ. ВЫ БЫЛИ ЕЕ ЛЮБОВНИКОМ? – С ЧЕГО ВЫ ВЗЯЛИ… – ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ.

Роман Сары и Мориса был бурным: наполненной ревностью, скрытыми романтическими прогулками и мельтешением перед мужем, слишком доброго, чтобы видеть, как неверна ему жена и как предаёт его человек, которого он возомнил своим другом. Морис, в свою очередь, Генри ненавидит. Ненавидит за то, что Сара всё ещё Майлз; за то, что он пользуется любовью своей женой, на которую не имел права; за то, что она, в конце концов, вернулась к нему, бросив Мориса из-за чудовищного совпадения и обещания, данное проклятому богу.  Она — с Генри, а Морис, перетёртый собственной ревностью, сгорает от тоски по ней. Во второй раз Генри появляется в жизни Мориса только через полтора года. Бендрикс видит мокнущего под дождём Майлза, совершенно разбитого. Он интересуется слишком небрежно, чтобы не показаться заинтересованным, как дела в доме Майлзов, и Генри, — чистая душа, — признаётся: он боится, что жена ему изменяет. И он не знает, что ему делать. Морис влезает в это дело без спросу: нанимает детектива, и приносит доказательства  Генри, совершенно опустошенному такой выходкой. Он смотрит на Мориса, а в глазах его слёзы: от нежелания признать правду, от нежелания увидеть остальное за этой правдой. Но когда Сара заболевает, правда становится никому не нужна.

– Я ДУМАЮ ДНЕМ, КАК МЫ БУДЕМ С ВАМИ ГУЛЯТЬ, – СКАЗАЛ ГЕНРИ. – ДА. – Я ТОЛЬКО ЭТИХ ПРОГУЛОК И ЖДУ, – СКАЗАЛ ОН.

Она никому не говорила о своей болезни. Она чахла у всех на глазах, но никому не позволяла этого увидеть. Её смерть, совсем не быстрая, настигла её в доме: рядом с мужем и любовником, которого позвал муж. Слишком страшно ему было оставаться одному, слишком страшно было ожидать  костлявую ладонь над изголовьем кровати своей супруги и Бендрикс, бешенный и эмоциональный, наполнял его смелостью — был живой душой в умирающем доме, когда-то выбранной его женой. Сары не стало, и Генри предлагает Морису жить вместе с ним. Генри говорит, что любит всех, кто любил её. Они проводят вместе вчера, ходят в бар, и жизнь их странна и безумна, но у Генри есть Мориса, а что остаётся Морису? Что ж, если я утону, я буду держать Генри. И никто толком себе ничего объяснять не хочет. #almost_old man yaoi? Ну, собственно, всё произведение я пересказал в самой заявке. Есть книга, есть фильм. В книге описание взаимоотношений Мориса и Генри куда пышнее, и куда занятнее (я потом расскажу, почему), но я не настаиваю на чтении — хватит и кино. Если уложить их отношения коротко: то слишком мягкий и добрый (и, похоже, не совсем натурал) Генри приглашает любовника своей жены жить вместе с ним после смерти супруги, потому что у него большой страх одиночества, а его эмоциональный диапазон, как говорила небезызвестная, как у зубочистки. Технически: три килознака, без птиц-тройки, стабильная игра. С шрифтами не играюсь, максимум могу раз в столетие что-то выделить, имею абзацы (прошу абзацев взамен — вот прям ОЧЕНЬ прошу). К игроку, кроме абзацев, требований нет. По внешности: берите того, кто в голову взбредёт, мой вариант чисто ради картинки (ну и от души, чего греха таить). Ещё неплохой вариант внешности на Генри — Kyle MacLachlan (Кайл Маклахлен).    Хочу поиграть в их жизни после смерти супруги, и посмотреть, как две израненные (и глуповатые) души будут уживаться с друг другом. Ничего хорошего в начале у них не будет: пройдёт боль первая, и загорится вторая, облачённая в гнев. Ну как... Морис будет злиться, а Генри не понимать, почему конкретно Морис зол. Это вообще довольно интересный пласт взаимоотношений, болезненный и нездоровый по началу и весьма спокойны к концу. Генри очень жду. Вот вам в доказательство картинка (от Мориса к Генри):

Ген-ри.

Какое мягкое имя. Несмотря на рокочущее между первым и вторым слогом «Р», оно звучит так… жалко. Если бы Морис решил написать книгу про персонажа с таким именем, это был бы серый, маленький, незаметный человек, преисполненный собственной жалостью к окружающему миру и к себе. Такой мягкотелый, такой разрушительно слабый, такой…

Он кидает недобрый взгляд на Генри Майлза, который сидит совсем рядом с ним. Он скрыт за газетой, но Бендрикс в красках может представить, как прокладывается складка между его бровей, когда он впитывает в себя новости политики — что-то из последнего послевоенного режима; что-то скучное настолько же, насколько и безобразное в своей неприглядной сути.

Морис отворачивается к печатной машинке и продавливает клавиши так сильно, что они скулят и трещат под его пальцами, словно просят о милости, но он не внемлет. Остервенело бьёт, вжимая в стальной корпус, и каждый щелчок печатной головки стучит по бумаге, как боец устраняет своего противника.

Мориса бесит Генри.
Морис ненавидит Генри.

Генри спокойный. Генри — трус. Он прячется за своей газетой, но сидит рядом с ним, с Морисом, потому что совершенно не может быть один. Не важно, что Бендрикс будет делать, Генри будет рядышком с ним сидеть и быть спокойным трусом, у которого нет сил, чтобы начать разговор первым.

Либо это будет нечто дрянное, паршивое, в самом неприглядном свете. Тошнотворная вежливость.

Это звучит как «Знаете, Бендрикс, времена сейчас…», а дальше просто замолкает.

Потому что оба они прекрасно знают, что сейчас за времена.
Потому что оба они знают, что обсуждать здесь нечего.
Потому что оба они знают, что Генри Майлз не больно хорош в светских разговорах, и именно поэтому Сара была так очаровательна.

Но эта глупая попытка сотрясать воздух выводит Мориса из себя, заставляет его сдавливать кожу на собственных ладонях от бессилия, и он хочет, чтобы этот мужчина, который прячется за газетой, но сидит рядом с ним, открыл свой поганый рот и сказал что-то ещё.

— Какого чёрта вы всё время молчите?! — взрывается он и так бьёт по столу, что пишущая машинка дёргается и грозится вот-вот упасть, да так сильно, что Морис сам желает её столкнуть и убить.

Он иногда думает, в пьяном бреду, что если он однажды приведёт в дом девицу, то Генри расположится в соседней комнате и всё равно будет рядом. И ничего Морис с этим не поделает. Будет овладевать проституткой под собой, но думать всё равно о Генри, тихом и кротком, потому что… Потому что…

Чёрт его знает, почему!

Он ловит взгляд Майлза, когда тот осторожно выглядывает из-под серых страниц очередного вестника, и рычит.

— Неужели Вы не понимаете, что именно из-за этого Сары больше нет? Потому что вы молчите, молчите, молчите, и только ваше присутствие здесь давит и гнетёт, как прогнившая крыша.

Он задыхается от собственных эмоций, они пульсируют в нём и заставляют его кричать и ругаться; обижать этого ни в чём ни повинного человека, и от собственной бестолковости слова Мориса звучат уже с надломом, с отчаянием, с обидой:

— Да поговорите же Вы со мной, ради!.. — он осекается, а потом говорит шёпотом, пронзая установившуюся на мгновению тишину: — …бога.

[indent]Если не чувствует вины? Но в том-то и дело. Он - чувствует. Возможно, вкладывая в это нечто иное, чем другие люди. Его не сжигает раскаяние, от которого на колени падать впору. Он не опечален тем, каков есть, и своей неспособностью это изменить. В конце концов, если повлиять не в твоих силах - лучше сразу принять это, не травить душу попусту, не цепляться за лишнее, не отвлекаться от поставленной цели. Но ему на самом деле совестно каждый раз, когда она проводит с ним целые дни и бессонные ночи, собирая по крупицам то немногое, что он утратил, но ещё не до конца, и, это ещё можно восстановить, если понять, куда и как смотреть, изловчиться зацепиться за самый кончик последней из неумолимо расползающихся каждую минуту нитей его растерзанной, растоптанной временем, обстоятельствами, Марой, грузом грехов и преступлений личности. Когда Блэйду удаётся вспомнить, что такое гордость, человеческое достоинство, осознать себя не загнанным зверем, нуждающимся в заботе и тянущимся за рукой, эту заботу дающей, а взрослым мужчиной - ему стыдно. И он не хочет обременять собой, не желает быть обузой - ещё одна причина его беспрекословного подчинения, даже когда она вовсе не использует свой ужасающий других, но для него такой успокаивающий и благословенный дар.
[indent]Ему ведь всё равно, насколько он игрушка в её руках, насколько расчётливы и эгоистичны были Охотники за Стелларонами, принимая его тогда в отряд как очередную боевую единицу. Блэйду всё равно - потому что, насколько бы жестоко ни вела себя Кафка, как бы ни отличалась от понятия "нормальный индивид", сколько бы людей во Вселенной ни питали к ней исключительно пылкую ненависть или отвращение, именно ему она дала гораздо больше, чем он, отвергнутый всеми, даже теми, кто клялся ему в верности и вечной дружбе, изгой, свирепый дикий хищник, мог надеяться. Даже животным известно, что такое благодарность, они пытаются отплатить добром за добро. Даже если с улицы тебя подобрали, умирающего от голода и холода, только чтобы ты всю оставшуюся жизнь сидел на цепи у ворот и охранял дом - это лучше бесцельных блужданий, когда никто нигде тебя не ждёт, а твоё появление равносильно проклятию. Даже для тех самых, кто когда-то обещал стоять за тебя горой, никогда не давать в обиду, называли его ценным, нужным, важным... любимым. Как ни пытайся дотянуться до них - проще коснуться звёзд, чем докричаться до спин бывших товарищей.
[indent]Почему? За что?
[indent]Нет, об этом даже начинать думать не надо, голова сразу же начинает болеть так, словно внутри кто-то в приступе безумия колотит молотом по наковальне. Кроваво-алые пятна, подобные распускающимся бутонам ликорисов, напоминают выдержанное старое вино, пролитое на белоснежную, идеально накрахмаленную скатерть, накатывают волнами, грозя утопить в очередном приступе.
[indent]- Кафка, я...
[indent]Её щека такая мягкая, и он не понимает - дразнится ли она, или ей всерьёз такое нравится? Прикосновение его грубых рук? Они всегда были грубыми, вдруг понимает Блэйд. Он и в лучшей своей жизни не то, чтобы много за ними ухаживал, а тяжёлый труд ремесленника, не признающего всех этих новомодных устройств, безусловно, облегчающих работу, но также лишающих её ценности, точно не облагораживал кожу.
[indent]- Можно дойти до того, что заменить всех в Комиссии по Ремёслам машинами, но чего тогда будут стоить эти одинаковые безвкусные поделки? Я не верю и никогда не поверю, что ауруматоны способны на полноценное самостоятельное творчество!
[indent]- Да за тобой-то уж точно никто никогда не угонится, Инсин.
[indent]Он досадливо морщится - вот, опять его не понимают, и нетерпеливо продолжает:
[indent]- Дело вовсе не во мне! Даже если я возьму... например, Ваньси, того мальчишку, который даже инструмент подать не может, не уронив его, помнишь такого? Даже он способен на большее, чем ваш кусок ходячего металла.
[indent]В один из моментов её хлопот над его нарядом Блэйд снова перехватывает руку девушки, на этот раз полностью по своей инициативе, не решаясь предпринять что-то большее. Прижать к сердцу, чтобы она ощутила, как оно колотится, и поверила в его искренность? Поцеловать, как это делают красивые нарядные господа из тех  кинолент, что так любит молодёжь, и их рекламу можно встретить на каждом углу, точно как бесполезный спам?
[indent]Так и не определившись, он просто держит её ладонь, и в его мёртвых глазах, в странных зрачках, сейчас лишённых опасного воспалённого блеска Мары, читается нежность. Неуклюжая, неловкая, нежность ребёнка, у которого проблемы с социализацией и выражением эмоций, но он изо всех сил пытается показать, насколько мама ему дорога.
[indent]- Спасибо.
[indent]Он ухитряется переплести в этом коротком слове всё - от признательности за всё потраченное на него время и до таких мелочей, как, вот, банальное застёгивание каверзных маленьких пуговиц.
[indent]Блэйд хочет ей угодить, но не как слуга. Он хочет, чтобы она всегда улыбалась ему. Цепляется за это, как за последнюю спасительную соломинку. Она улыбается ему, как если бы он всё ещё был этого достоин. Её ласковых поддразниваний и этого милого прозвища, смягчающего звучание нового имени, похожего на падающее лезвие гильотины - Блэйдик.
[indent]- Мне нравится.
[indent]Он говорит это искренне. И не только потому что костюм для него выбрала она. Но происходящее возвращает его в то состояние, когда он сам мог и умел выбирать себе одежду. Кажется, тогда он наряжался тоже не для себя - он неистово мечтал кому-то понравиться, заставить смотреть только на него.
[indent]Вот только Блэйд уже достаточно хорошо знает Кафку, чтобы догадываться - всего одной примеркой дело не ограничится. Ни в коем случае. Если бы на одном этом всё закончилось - ему бы впору заподозрить, что либо она заболела, либо её подменили.

[indent]Они давно уже смирились с тем, что их судьбы конечны, а финал предопределён. Как Безымянные стремятся всегда продолжать путь к неизведанному - Охотники за Стелларонами идут параллельно, их пути тесно переплетаются, но на деле противоположны, ведь финал им уже известен. Пусть не во всех деталях, но они уже давно знают, что же им суждено. Блэйд не спрашивает - ему не нужны ответы, достаточно лишь понимания, что с этого пути не сбиться, и он получит в конце столь желаемое и до сих пор недосягаемое.
[indent]- Если твоей жизни суждено пресечься от моей руки - так тому и быть, - в его тоне даже не смирение, а сухая констатация факта. - Но я бы этого не хотел. Все умирают, даже звёзды и эоны. И всё же...
[indent]Он бы сам не смог толком объяснить, чем Кафка отличается от любого другого человека, чьё существование Блэйд пресекал с лёгкостью, почти что играючи, не обращая на это внимания и не запоминая имена. Лица и голоса, их мольбы о пощаде или обвинения в чудовищной жестокости не затрагивали его душу, стираясь в одно сплошное бесцветное полотно. Наверно, так должна выглядеть река душ, если такая есть в загробном мире. Всё теряет смысл, краски, эмоции, как следы заметает снегом, как круги на воде постепенно успокаиваются, и вновь её гладь ничто не тревожит.
[indent]- Я хочу остаться на твоей стороне до конца.
[indent]Что-то, похожее на улыбку, заставляет приподняться уголки его губ. Взгляд теплеет - едва заметно.
[indent]- Если в этой Вселенной всё же найдётся нечто, похожее на милосердие - ты умрёшь не от моей руки.
[indent]Ему не по себе от одной лишь мысли об этом. Хотя воспоминания о Лофу тоже давно напоминали старую неотреставрированную картину, с которой время почти полностью выело первоначальный замысел художника - Блэйд сохранил остатки гордости. Казалось бы, подобное невозможно, ведь он пал ниже некуда - питался чем попало, заросший и грязный, дурно пахнущий, не отзывающийся ни на какие человеческие слова. Но даже у подзаборной собаки, рождённой на улице, она есть. Он отказывался причинять вред той единственной, кто протянула ему руку помощи, когда он заблудился в кромешной тьме. То, что он может осознавать, что происходит вокруг, ощущать себя как личность, даже если от этой личности остался лишь обломок, разговаривать - полностью её заслуга.
[indent]Если обстоятельства сложатся так, что ему придётся её остановить, и никаких других способов, кроме смерти, не отыщется... вот тогда Блэйд и будет решать, как поступить. Но он до последнего продолжит бороться за то, чтобы этого не произошло. Обычно он лишь покорно и безропотно принимал, что не в его возможностях больше на что-то повлиять, что-то изменить. Он - лишь тень, следующая чужому сценарию, гениальному сценарию, расписанному от и до. Но с Кафкой он отказывался это признавать.
[indent]- Кафка, выбери уже что-нибудь, иначе мы не уложимся в сроки, - её поведение его не удивляет, не возмущает, не вызывает смущения или стыда, нет - Блэйд смотрит на неё как на балующегося ребёнка, как на Серебряного Волка, которая снова решила поиграть с системой защиты станции "Герта" или банковскими счетами КММ.
[indent]Сам он выбирает, почти не глядя, то, что первое подвернулось под руку. Это не самый удобный из костюмов - конечно, вряд ли разойдётся по швам от неудачного или слишком резкого движения, и всё же Блэйд надеялся, что сражаться ему прямо в этом не придётся. Впрочем, в бою комфорт одежды - последнее, что его волновало, даже если в пылу битвы эти тряпки растерзают, и он останется посреди поля боя нагишом, с одним лишь мечом в руке.
[indent]Он выходит на улицу первым - так, словно ему сделалось слишком душно и тесно в помещении. Смотрит в небеса застывшим взглядом, как пытаясь что-то отыскать среди бесчисленных звёзд и планет. Что-то... или кого-то. Тот, без кого его сердце смерзается в ледяной ком, чтобы не чувствовать боли. Тот, кто заставляет его ненавидеть себя. Никто во Вселенной больше не заслуживал такого сильного, всепоглощающего чувства. Его казнь не прекратилась - Блэйд пытал себя каждую минуту, его разум днём и ночью оставался в красно-чёрном Аду.

Недоверие, мелькнувшее в его взгляде, понятно. В первые годы на Арракисе она сама пережила несколько попыток покушения, и тревога, столь острая поначалу, превратилась теперь в белый шум, звучащий где-то фоном и никогда не утихающий. Положение наследников династий и Война Ассассинов накладывали свой отпечаток на их жизни, заставляя видеть двойное дно у любого поступка и жеста; и всё же, здесь и сейчас они не столько представители своих Домов, сколько два человека, попавших в нелепую ситуацию. Ему нельзя попасться, но и ей тоже, и, вспоминая всё, что говорила мать, Аристе даже не уверена, для кого из них двоих последствия будут серьёзней.

Поэтому его подозрения она игнорирует, и надеется, что ему тоже хватит ума не страдать паранойей сверх меры. Да, она могла сдать его охране, более того, как член Дома Атрейдес она должна сдать его охране, — но не сделает этого, потому что уже дала слово вывести к топтерам беспрепятственно. Да, любой незнакомец может быть агентом разведки, и, конечно, любой предложенный предмет может быть отравлен, — всё вокруг потенциально может нести смерть. Но иногда предложенный плащ — это просто предложенный плащ.

Фейд-Раута её задачу, впрочем, проще не делает — хотя это было бы в его же интересах. Выражение лица после её слов у него настолько паскудное, что где-то внутри кипит малодушная мысль как бы случайно потерять его где-нибудь на улицах, — самой запутанной их части. Аристе, впрочем, ограничивается лишь выплюнутыми ему в лицо словами и прямым жгучим взглядом.

— Ты измучил несчастное животное для меня, и теперь я виновата в том, что не оценила этот широкий жест? — Бурлящее внутри возмущение настолько велико, что она резко останавливается, забыв об осторожности. —  И ты искренне считаешь, что после твоих угроз я стану с тобой откровенничать? Чего же ты, давай сюда сразу шантаж, и я побегу за свадебным платьем. Точно-точно.

Аристе качает головой, фыркнув, и возобновляет шаг, но на этот раз — стремительней. Запоздало думается, что она собиралась, кажется, дать объяснения, но что-то пошло не так.

Её реакция на то, как он обошёлся с быком, действительно была продиктована эмоциями и ничем кроме, — все годы тренировок, вся дисциплина, вся выдержка Бене Гессерит насмарку из-за сиюминутной слабости; и что-то в его словах болезненно напомнило ей слова матери вечером после смотрин, — но даже остыв и взвесив всё, Аристе пришла к выводу, что поступила бы так же снова. Как и любой срыв, это стало закономерным итогом сомнений и тщательно сдерживаемой ярости: их свадьба была не союзом, не партнёрством; её, наследницу Дома, собирались продать врагам как какой-то скот, чтобы прекратить насилие, которое начато совсем не Атрейдесами. Позже она узнала про интересы и участие Бене Гессерит, и в своём мнении окончательно утвердилась.

Импульсивную выходку, в конце концов, превратили в инструмент пропаганды. От безобидного "защитим отраду Каладана от Харконненской мерзости" до карикатур, изображавших её в роли матадора, с поверженным быком, в котором без особых усилий угадывался её неудавшийся жених. Рисунок однажды попался ей на глаза и она, конечно же, приказала уничтожить его, но иронию оценила.

— Сейчас меня беспокоит только одно: чтобы мы шли быстрее, — она берёт его за локоть и, озираясь по сторонам, тянет за собой в сторону. Так, чтобы группа случайных прохожих и палатка торговца водой преградили линию обзора одного из патрулей. Солдаты явно зевали на своих постах, они едва ли различат в толпе двух горе-наследников, но рисковать лишний раз не хотелось. — Шагай, тут недалеко.

В его словах, конечно, есть доля правды — в противном случае это не задело бы её. Но правда эта  — неполная, и оттого искажённая домыслами и неверными трактовками, вывернутая наизнанку. Если бы её слова действительно не имели никакого значения, её бы принудили подчиниться, но время шло, и о помолвке не вспоминал никто, кроме её матери и Леди Фенринг, что только подтверждало догадки Аристе о том, что в свадьбе в большей степени заинтересованы именно её сёстры по Ордену, а не Император. Возникал закономерный вопрос "зачем", и хотя у неё уже был ответ на него, Ари опасалась, что даже этот ответ — только верхушка айсберга. Было бы слишком самонадеянно полагать, будто ей самой известно всё. Аристе знает только то, что ей позволяют знать.

"Неведение, — думается ей, глядя на его непрошибаемую уверенность дурака, — проклятье и привилегия. Хотелось бы мне, чтобы всё было так просто". Но как вдолбить это в голову ему, не выдавая больше, чем разрешено? Сознание услужливо предлагает зацепку в словах Фейд-Рауты — о том, что его слово тоже ни на что не влияет, — брошенную как бы между делом. Что ж, это немного, но с этого можно начать.

— Если бы мои слова и мой выбор ни на что не влияли, эта свадьба уже бы состоялась. Вот бы только у нас обоих хватало смелости возражать, — произносит она, даже не пытаясь скрыть шпильку в голосе. Он обвиняет её в ребячестве, значит она может обвинить его в трусости, разве нет?

Аристе содрогается, прогоняя вставший перед глазами образ. Один из её снов — тех, что уже не сбудутся. Хрупкое доказательство того, что будущее можно изменить.