Темные, как крыло ворона, сны снились ему не в первый раз. Пожары, стоны раненых, грохот взрывов — все это преследовало его почти каждую ночь, цепляясь за сознание когтями. В них менялись декорации, лица, масштабы сражений, но один персонаж оставался неизменным — Блейн Колбрайт. Точнее, Корвус — так его чаще звали в этих кошмарах. Там он был тем разрушающим ужасом, который окроплял каждый видимый кусок и без того измученной бойней земли новой кровью.
Иногда во сне Энди вступал с ним в бой, иногда был лишь сторонним наблюдателем, а иногда… Энди никогда бы даже не позволил себе таких мыслей в реальности, но в этих больных и мрачных снах, этот совершенно не похожий на реального Корвус… Он…
Просыпаясь каждый раз со смесью возбуждение и стыда, Энди не понимал, откуда у него вообще могли быть подобные мысли, чтобы мозг обрабатывал их во время сна. Жесткие, грязные, болезненные, но такие горячие и страстные, что даже во сне он терялся в своих чувствах. Он не мог ненавидеть. Он не ощущал этого. Только боль, горечь и безграничную абсолютно нелогичную нежность. Как будто делить кровать с этим маньяком было лучшим в жизни Энди.
Но в эту ночь все было по-другому. Энди умер. И этот сон был настолько реалистичным, как будто мозг таким жестоким образом пытался отомстить ему за что-то.
Последний раз ему снилось, что он умер когда-то в далеком детстве. Тогда он, рыдая, прибежал к матери, а она, нежно прижав его к себе, прошептала:
— Если смерть пришла к тебе во сне — значит, в жизни обойдет стороной. Ты будешь жить долго и очень счастливо, мой родной.
Он верил в эти слова, как в пророчество, сделав их своим тайным оберегом — даже в армейских буднях. Но сила завета разлетелась на сотни осколков в тот день, когда песок и обломки стен накрыли его, лишив возможности служить дальше.
Тогда какая-то часть его и правда умерла.
И материнское волшебство перестало работать.
После сегодняшнего сна он, естественно, не побежал к матери, просто стоял у окна и курил вплоть до будильника, прозвонившего без пятнадцати четыре. Можно было жить в форте и вставать немного позже, но Энди нужно было это разделение работы и дома. По крайней мере так он себя убеждал, запрятав куда подальше реальную причину, которая состояла в том, что он просто не мог видеть Колбрайта круглые сутки. Очень глупо — да. По-детски — очевидно. Совершенно не подходяще для штафф сержанта, участвовавшего в крупных операциях — однозначно. Но пока никто не знал истинной причины, Энди был просто хорошим сыном, который каждый вечер приезжал к родителям, а не оставался на бессмысленные солдатские посиделки в форте.
Звук будильника заставил вынырнуть из бесконечных прокручиваний событий сна, начав собираться. Ему хватило десяти минут, чтобы принять душ, проветрить комнату от сигаретного дыма и полностью одеться, спускаясь вниз.
Мать как всегда оставила ему записку на столе и завтрак в холодильнике. Это было мило. В начале его службы в форте она вообще вставала вместе с ним, чтоб приготовить ему поесть, но через пару месяцев убеждений, что не нужно так делать, все же сдалась, оставляя ему то, что нужно только разогреть.
Но сегодня есть не хотелось. Энди поташнивало от сигарет, да и к тому же он как будто все еще чувствовал этот знакомый металлический привкус во рту из сна. Кровь и горечь – это именно то, что он ощущал. И они ему не нравилось, потому что такого не было уже очень давно. Тогда после взрыва это имело объяснение. Сейчас – лишь дурное эхо ночного кошмара.
Термокружка с чаем – единственное, что он взял с собой. На автомате вытащив сигарету из пачки, он зажал ее между пальцев, щелкнув зажигалкой. Утренний воздух, еще прозрачный и холодный, обжег легкие. Легкий ветер, словно насмехаясь, растрепал непросохшие после душа волосы, заставив его нахмуриться. Взгляд упал на дымящуюся сигарету. Поморщившись, он затушил ее, кинув в стоящую на веранде пепельницу.
Сплюнув на аккуратно подстриженный газон, где в лучах только поднимающегося из-за домов солнца все еще блестела роса, он сел в машину. Энди редко включал в машине музыку, максимум какую-то аудио-книгу, когда было настроение, но сейчас ему хотелось именно музыки. И погромче. Чтоб басы разбивали в пыль тот неприятный осадок, оставшийся после ночи.
Он крутанул тумблер, включая радио, потому что другой музыки у него не было. Первая попавшаяся волна с утра крутила музыку нон-стопом, но это был легкий джаз и хиты начала двадцатого века, которые больше подходили, чтобы состариться на собственном заднем дворе со стаканом виски и игрой в покер, хотя Энди не пил и не играл в азартные игры. Следующая радиостанция нагружала какой-то глупой болтовней. Третья орала старыми хитами Бритни. Четвертая рассказывала про волнение на ближнем востоке и это определенно было тем, что могло бы вытеснить мысли о сне, но Энди уже настроился на музыку. На пятой играло дурацкое кантри…
Тяжело вдохнув, он сделал выбор.
– Hit me baby one more time… – к моменту подъезда к форту он уже невольно подпевал навязчивому ритму. Глупая, девичья попса – но чертовски действенная. Она размыла границы кошмара, растворила его в синтетических аккордах. Выключив радио уже перед воротами, Энди проехал внутрь, все еще мурлыкая себе под нос oops, I did it again.
– Утречка, сержант, – зайдя в кабинет Энди сразу столкнулся другим инструктором, с которым они делили помещение.
– И тебе. Как тут дела? – поставив свой почти выпитый чай на край стола, Энди кинул взгляд в зеркало, поправляя воротник формы.
– Угадай кто из твоих ушел в самоволку? – по этому вопросу даже гадать не нужно было.
– Блять… – тихо пробормотал Энди, чувствуя, что сегодняшний сон, только-только освободивший его разум, накатывает обратно подобно многоэтажной волне, грозящей смыть его к чертям. Вместе с этим ощущением подобралась и навязчивая головная боль.
– Ой-ой, сержант ругается. Чувствую, всем пиздец.
– Нет, только Колбрайту, если вернется до построения.
Выдохнув, Энди вышел из кабинета, решив, что не хочет продолжать этот бессмысленный диалог.
В форте его считали тираном, фанатиком и садистом, получавшим удовольствие, когда солдаты падали от изнеможения после очередного марш-броска. И больше всего раздражало, что так думали не только его подчиненные, но и офицеры, которые должны были понимать, что его требования к соблюдению дисциплины – не просто прихоть самодура, а то, что в дальнейшем могло помочь этим парням сохранить свою жизнь.
Плевать. Плевать, что думают другие. Фыркнув себе под нос, он пошел прямиком в казармы.
– Смирно!
Едва он переступил порог, солдаты мгновенно вскочили, выстроившись напротив своих коек — кто в чем был: кто-то в одних трусах, кто-то с зубной щеткой во рту, кто-то с заспанными, опухшими лицами. Окинув их взглядом, Энди почувствовал, как напряжение сжимает виски.
– Где капрал Колбрайт? – голос прозвучал низко и опасно, сквозь стиснутые зубы. Сердце стучало слишком громко, слишком часто — чертовы сны, чертово утро, чертов Колбрайт.
– Он… эээээ…ээээ
– Мендозза, у вас инсульт или что? Что за каша во рту? – возможно, все же стоило с утра поесть, чтобы сейчас не быть таким злым.
– Никак нет, сэр! – вытянувшись по струнке, Мэнни отпустил штанину не до конца надетых штанов, – Колбрайт сейчас… ээээ… на толчке, – последнее он сказал тише и заметно менее увереннее. Энди зло усмехнулся.
– Ясно. Через пять минут, чтобы все были на плацу. В том числе и этот зас… Колбрайт!
Ветер приносил с собой запах сырой листвы и далекие трели птиц. Солнце медленно ползло вверх, золотя верхушки сосен, когда сонные, недовольные солдаты начали выстраиваться на плацу. И одного все еще не было. Что, впрочем, было ожидаемо.
Энди стоял спокойно, руки за спиной, его холодный взгляд скользил по вытянувшимся перед ним фигурам. Десять минут, двадцать, сорок… У него было время.
В очередной раз взглянув на часы, он услышал шум – кто-то быстро бежал. Проследив взглядом за приближающейся фигурой, он в очередной раз шикнул на уже сорок минут стоящих по стойке смирно парней, когда те на автомате хотели повернуться на шум.
Блейн прибежал на свое место и замер, подобно идеально отлитой восковой фигуре. Его щеки алели от бега, а широкая грудь то и дело вздымалась, в попытке нагнать в легкие побольше воздуха. Нежно-голубые, как июньское небо глаза блестели азартом, а почти алые четко очерченные губы были слегка приоткрытыми и влажными от быстрого дыхания.
Он не имел ничего общего с тем искаженным безумием образом из снов. В нем не было ни тени той исступленной тьмы, что преследовала Энди ночами. Вместо этого лишь молодая, звенящая, почти весенняя заразительная энергия.
Слишком живой. Слишком настоящий.
– Как приятно, что вы наконец-то соизволили покинуть уборную, капрал, и присоединиться к нам, – ровным голосом произнес Энди, тут же осекая послышавшийся в строю смех, – Отставить смех.
Подойдя к Блейну, он встал напротив него, выжидающе вглядываясь в лицо. От внимательного взгляда не ускользнула ни оторванная пуговица, ни раскрытый воротник куртки, из-под которой виднелась надетая наизнанку футболка.
— Капрал, — голос Энди прозвучал холодно и отточенно, словне лезвие, — вы всерьёз считаете, что подобный внешний вид соответствует уставу?
Он намеренно сделал паузу, оценивая реакцию Блейна, но тут же отрезал:
— Не отвечайте. Вам всё равно предстоит сменить его — после того, как пробежите сорок кругов вокруг форта. За каждую минуту опоздания.
Тишина на плацу стала гулкой. Энди выдержал эту паузу, как будто наслаждаясь моментом, прежде чем добавить, намеренно растягивая слова:
— И ваши сослуживцы побегут вместе с вами. А после — жду вас с Мендозой у себя.
Презрительно нахмурившись, он резко развернулся, отвернувшись от Блейна. Но в последний миг — уловил. Запах. Тёплый, резкий, пропитанный потом после долгой пробежки. Знакомый. Притягательный. Чёрт.
— Аткинс, считайте! — бросил он через плечо, почти рыча, и быстрым шагом покинул плац.
Только в кабинете, когда дверь за ним захлопнулась, до него дошло — его солдаты скорее всего пропустят завтрак. Если, конечно, не пробегут сорок кругов за десять минут.
