Кек, даже вскользь видно, что этот такой же, застрявший. В узкой дыре между добром и злом. Хочется крикнуть в него, что добро сосёт, а у злых печеньки, но он нужен мне добрым.
Сирены воют по мою душу. Но я ведь не прыгала, я спасалась. Они должны понять разницу. Или они тоже на стороне зла? Или теперь каждый может упечь меня в психушку при попытке нарезать хлеб?
Ну да ладно. За всё надо платить. Заплачу курсом говна вместо мозгов в месиве прокисших слюней на щеках за своё право не делать то, что хотят чужие мужики на дорогах. И буду платить снова и снова. Прослыву чокнутой. Чокнутым можно чуть больше, чем остальным. Чокнутые ближе к свободе. А мне только ее и надо.
Его лицо живое и мокрое. Моё такое же мокрое? Ужас. Я, кажется, красилась с утра. Очень холодно. У меня немеет даже затылок. Моя кома всё ближе. Здорово наблюдать за собой в ее неторопливой предсказуемости. Когда он говорит, вода с неба заливается к нему в рот, как в душе. Почему он не закрывает глаза? Даже при тусклом свете этого фонаря видно, какие яркие у него глаза. В красном глаза всегда ярче. Но самое лучшее в нем все-таки то, что мне всё ещё похуй. Просто повезло, что это хороший коп. Могло не повезти.
Вот оно, единственное преимущество психов и суицидников, короткое, как вспышка, которую можно только проебать. Мгновенное исполнение простых требований. Надо было просить миллион долларов.
Нет, это всё-таки лучше миллиона. Медленно вытягиваю в сторону ублюдка кулак, когда вижу, что подбежавший к нему коп передает слова Видмара. Что за странное имя? А когда его поганая морда снова поворачивается в мою сторону, выстреливаю средним пальцем и мерзкой улыбкой, растянувшейся во весь рот уродливой щелью. Этот запах триумфа круто бодрит. Как аммиак, подсунутый к носу. Надо же, пальцы слушаются. Может, и руки? Пробую развернуть свое собранное в неровную позу лотоса туловище к происходящему за спиной добряка на службе. Получается только наполовину. Пусть. Так удобнее. Вжимаюсь во вставшую торчком при развороте коленку. Так в сон скорее всего уже не потянет. Не сразу ублюдок соглашается сдвинуться в сторону своей фуры. Всё пытается отбрехаться. Пока не соображает, что это очень выгодное предложение сейчас. Предложение, за которое платить не ему, а мне. И мне оно обойдется слишком дорого. И я об этом еще здорово пожалею, уже, может, через минуту. Или раньше? Что если мне прямо сейчас закричать, что это он во всем виноват? Считаю до трёх, уже два.
- Почти, - едва заметно киваю, когда дальнобойщик заныривает в свою кабину. Может, он и не планировал ничего плохого, просто у меня слишком богатый опыт на любителей причинить мне добра. И когда я отвечаю на «Вам помочь?», чтоб съебались нахуй, надо просто обижаться и прямолинейно двигаться в указанном или в любом другом направлении от меня. Для общего благополучия.
И вот этот момент. Начало конца. Он заводит двигатель – и начинается обратный отсчет до моего унижения. Ровно с кульминации. И это будет быстро. На раз-два три.
Раз – он протягивает руку и врёт, что нас только двое на этой планете. Врет на фоне подъезжающих снова и снова машин с мигалками. Машин, которые не любят приезжать просто так. Бессовестный и добрый коп. Немножко даже красивый. Совсем не так, как Эрик. По-человечески.
Два – он говорит, что его зовут Тайлер. Не Видмар? И что из этого фамилия? Похуй, пусть будет Тайлер. Привет, Тайлер.
И три – он делает шаг вперед.
- Стой.
Я не готова. Это слишком быстро. Пусть этот ишак хотя бы уедет. Но коп делает новый шаг. Маленький, но заметный. Я не думала, что смогу, но страх сильнее меня. Он придает сил рукам, и я разворачиваюсь, чтобы сгруппироваться. Он придает сил ногам, и я устанавливаю почти ничего не чувствующую ватную ступню на бетонный парапет. На его просьбу мотаю головой. Скорее, чтоб осознать, что она еще не до конца промерзла, чтобы стряхнуть, как собака, с себя часть ледяной воды, чтобы не видеть, как бьются о его руку капли и не думать, что то же самое сейчас происходит со мной.
- Нет, - странным, не контролируемым хныком выходит из горла, и я от злости на него срываюсь вперед и падаю. Прямо в его объятия, крепко вцепившись в плечи и подтянувшись к его лицу. Без эмоций. Просто так теплее. И интереснее. Дотрагиваюсь носом до его подбородка.
- Ты его отпустил. Теперь ты виноват.
Так, конечно, не честно. Но мне плевать. Я буду держаться за этого Тайлера или Видмара, пока меня не отдерут силой. Я не хочу в психушку. Я не виновата.

Наркотики это определённо не то, что ему нужно было в жизни. Они не вписывались никак. Совсем. Пятое колесо, третья рука, коровье седло: всё не то, мимо. Как и тот парень. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что общего между ними нет ничего. Учеба, хобби, жизнь в целом — куда не плюнь, везде попадёшь... не туда. Пожалуй, именно поэтому наркотики появились в жизни Теда. Первый трип. Первый бэд_трип. И всё снова о том же, об одном, по кругу, цепляясь размазанным пушистым хвостом за ускользающее сознание.
— Блять... — жгучее в потолок, запрокидывая голову, царапая кадыком выпущенные клубы отфильтрованного смога. — Падай сюда... ну же. Да черт тебя, — слова ускользают с языка вместе с наклейкой.
В голове туманом, разгребая руками, между силуэтами. Нужно было сразу осознать, что не обязательно было принимать купленное. Но этот взгляд, что бурил до самого дна душонки, так и подначивал, вылавливая на слабо. "Ты не примешь", "слишком домашний", "кишка тонка", "слабак". От этого и первый физический. Прикосновения приносили боли куда больше, чем удовольствия, но оставалось довольствоваться малым. Очередным взмахом под ребра. Нужно было разобраться с этим /до/ того, как произошёл первый раз, когда мерзко прогибалась спина, подставляя зад. Когда стопора отказали, а ксанакс распустил не только руки, но и пуговицы.
Ненависть внутри растет с каждой минутой. Хочется отравить чужое существование своим присутствием до такой степени, что тело разложится прямо на глазах, отказываясь от наркоты, Тэда, жизни, воли. Готовность твердить часами, что это всё не его вина растет с каждой принятой дозой. Вляпался в самую вонючую кучу дерьма, когда впервые пересеклись взглядом, но вместо того, чтобы отойти, раз за разом танцует на этой куче. В чужих руках, в чужой кровати.
Ненависть плавит сознание.
Но самое отвратительное то, что у Теда, кажется, зависимость. От *него*, наркотиков и дешевых мотелей с грязными простынями. Они виделись, вроде бы, только вчера, а внутренности трясутся и телефон из рук летит к чертям. Признаться себе в том, что стал наркоманом проще, чем в том, что стал дешевой (бесплатной) шлюхой для такого отброса. Личной. Персональной. Тошнит. Кофе спасает, не на долго. Никотин, как бонус к новоприобретенной. Сууука.
В себя приводит звонок, настойчивая трель мобильного, с тем самым особенным рингтоном на тот самый не_особенный номер. Рваные хрипы цепляются за перепонку. Внутри что-то резко натягивается и лопается тяжелым вздохом. Ноги машинально поднимают тело с дивана, слишком резкий порыв. Требуется время, чтобы убедить себя в том, что ему всё равно.
— Думаешь, я буду рыдать на твоей могиле?
В голове слишком яркие картинки того самого. А будет ли? Пф. Конечно же нет! О чем речь вообще? Но внутри все еще неприятно шевеления кома червей.*Ты только не сдохни. Дождись меня.* Тед медленно надевает куртку, путается в рукаве. Долго ищет ключи от квартиры и от тачки тоже. Даже губка проходится по ботинкам, снимая старый слой пыли. Вот только когда руки сжимают руль, вжимает педаль газа остервенело, подгоняемым свистящим "если я сейчас подохну".
Перед тем, как бросится в подворотню, перегороженную рабицей, дожидается. Считает до трех, словно это что-то может изменить, словно выжимаемые сто десять по городу растворятся до девяноста. Он не торопился, дело-то не важное. Еще не хватало, чтобы в чужой голове возникло, будто он торопился. Подходит так же, переполненный быстрее и медленнее. Пинает носком ботинка лежащее тело на асфальте. Осторожно, словно в липкой луже не любовник, а хрусталь.
— Живой?
Старается звучать непринужденно, но голос дрожит, как бы не маскировал. Тед наклоняется, чтобы приложить пальцы к чужой шее, на которой не один вчерашний укус уже налился синим. На фоне своего собственного, чужой — едва ощутимый.
— Давай, ты должен подняться, если не хочешь сдохнуть в луже собственного дерьма.

[indent] - Весь бар? Как чудесно, с удовольствием выжру весь тут бар и самые-самые дорогие напитки, и буду жрать их, каждый день, а платить за это будешь ты, - продолжала козлить, или же «дышать перед смертью» девушка. А под смертью подразумевалось – ее сегодня будут трахать, долго, интенсивно и в самых разных позах, обыкновенное дело для женщины, но не когда ты еще совсем недавно была мужиком. И уж тем более мысли об анале, так и вовсе заставляли девушку тяжело дышать и выкуривать очередную сигарету. – Тогда, где мои дорогие подарки? Я ведь все-таки дарил…ла, подарки другим шлюхам, деньги и прочие плюшки. А дорогие вина и еда это все идет как само собой разумеющееся из этого заведения. И Боже, куда ты все-таки меня привел? Просто невероятная похабщина и пошлость.
[indent] Все-таки многое зависит от разных точек зрения, от разного восприятия на действительность. Что-то одно воспринимается совсем иначе под иным углом зрения. Совсем иное, совсем не то, к чему человек привык, если на это посмотреть иначе. И Луиза сейчас это по полной ощущало, смотря на иной столик. Где толстый мужик делал сальные комплименты и буквально пожирал глазами параллельно сидящую девчушку с двумя косичками по бокам с нарядом студентки легкого поведения. Было, конечно, мерзко это видеть и представлять как потом этот боров будет трахать эту девчушку. А если так подумать, то было ли у него чем ее трахать? Вид запойного пивного алкаша, у которых как известно уже ничего не стоит. Да и сиськи им не нужны им нужна еще одна кружка Гиннеса или Хофброя. Впрочем, если он ее сюда привел, значит у него таки было чем ебать девушку. И это конечно же сразу представлялась крайне омерзительной картинкой в голове студентки медицинского университета. Мерзость.
[indent] Еще стоит добавить, уточнить платиновая блондинка тут определенно была белой вороной среди всех остальных присутствующих в зале. Слишком консервативно одетая на фоне иных посетительниц или клиенток. Заставляя себя по полной чувствовать себя крайне неуютно в такой шкуре, в таком положении вещей, которые для нее создал ее бывший учитель. Впрочем, насколько бывает бывший, само значение слова. Поскольку бывших учителей, как шпионов или мусоров, они же копы, не бывает. Один раз и навечно, не отмоешься, ну безусловно быть учителем или преподом в этом нет ничего плохого, это весьма почетно и в обществе уважается в отличие от чертовых полицаев. Так что учитель и ученик. Старая песня о главном на новый лад. Когда теперь вместо ученика – ученица.
[indent] - Да, я научился от тебя, любимый мой родной. А ты думал я не узнаю, как меня воскрешать ты будешь? Точнее воскресил? Ты думаешь, я тут только умею шутки шутить, коньяк жрать и баб ебать? Ну…как оказывается не только это. А еще оказывается могу докопаться и до истинных мотивов моего воскрешения, - разговор продолжался насыщаться ядом с обеих сторон. Ровно настолько как козлил учитель, не менее козлила и его ученица. Хотя теперь, наверное, стоит говорить – "овцила", или "овцала", не ахти конечно же слово. Впрочем, девушка смаковала эти удивленные глаза, радостно выдыхая сигаретный дым. – Барона? Мелковатое конечно же аристократическое звание для него, даже не граф. А почему бы не посмеяться сквозь слезы? Мне то тем более в своей новой ипостаси не привыкать к этому, смеяться, стонать, кричать сквозь слезы, было бы потом неплохо и тебя к такому приучить. Кушай-кушай не обляпайся.
[indent] Парень со всего размаха налегал на принесенную еду, а девушка к ней практически не притрагивалась, жареная семга с овощами была не для нее, она бы, конечно, ее съела, но учитывая, что ее ждало было бы не очень хорошо во время процесса «обосраться» пардон. По-другому тут не скажешь, только прямо. Вино, манго, бананы и груша, вот был ее рацион за этим столом в отличие от мужчины, что продолжал плотоядно поедать мясо. Чтобы набраться сил и затем поедать свою ученицу. Отыграться за ту самую подставу и в целом ее отношение к нему. Нельзя сказать, что Дандоло не чувствовала, как она обошлась с ним. Точнее прекрасно осознавала, но совершенно не чувствовала себя виноватой. Эта подстава стоила того. И даже будь у нее возможность тогда поступить иначе, она бы поступила ровно также. Потому что была когда-то Энрико Дандоло, и сделала бы ровно также. Но когда у тебя теперь билет в новую жизнь, и ты теперь Луиза Дандоло, то конечно же можно и нужно поступать иначе. Но любая новая жизнь начинается с нескольких главных вещей, и одна из них — это извиниться. Признать свою неправоту, покаяться, извиниться. Дандоло будучи чертовски хитрожопой сучкой и хорошенькой стервой этого делать пока еще не хотела. Она бы может-таки начала извиняться, но козлизм ее учителя отбивал все ее желание другим – козлить ему в ответ. А сам разговор за столом куда больше походил на «нежную беседу» бывших к друг дружке парня и девушки, разбежавшихся несколько лет назад, не видевших друг дружку и теперь снова встретившиеся за одним обеденным столом.
[indent] - Мммммм, политики высших чинов, еще скажи самого Трампа спонсируешь, и жопу бреешь Маску, я, наверное, прямо тут заберусь на стол и буду тебе аплодировать, а потому в качестве моего восхищения закажу тебе развратный мужской фартук с ибей, - продолжала их томный вечер будущий терапевт, прервавшись для осушения бокала вина, очередной затяжки сигареты. – Солнце мое, а ты думаешь дело тут исключительно только в бумажках? Я тут уже накопала несколько интересных документов говорящих любопытные вещи. К примеру – моя педальная овца, то есть бывшая женушка была в сговоре с одним интересным ковеном под названием «Амбрелла», а еще любопытнее этот магический ковен вылез весьма внезапно. И имеет весьма серьезные финансовые и человеческие ресурсы, держатся максимально в тени словно подводная лодка и резко наносит удар, чтобы снова залечь на дно. Есть огромное подозрение по поводу верхушки ковена. Там непросто очень сильные маги, живущие с конца пятнадцатого века, а еще и другие высокие магические сущности. Кроме того, сама моя жена нигде на публике не появляется после получения наследства. Хотя платежи, налоги на все имущество стабильно оплачиваются. Очень интересно неправда ли, наш дорогой пиар-менеджер. А стимулом называлась палка сержанта римской армии. Как бы хотелось ее тебе вставить в задницу. Как дополнительный стимул чтобы ты наконец-то избавился от своего идиотского шотландского акцента.
[indent] Бахвалилась ученица перед своим учителем, делясь своей информацией и что она уже смогла накопать без особых связей со стороны другого человека. Что-что, а таки выяснилось убийство было непростым, а очень тщательно спланированным, и теперь объяснялось почему Дандоло так легко подорвался. Магией можно и заметно притупить восприятие человека, чтобы убить его по-простому – по смертному. Так чтобы никто ничего не заподозрил и даже если маг каким-то чудом выжил, он не сможет взять след на убийство. А останется в тупике только с косвенными уликами и хождением вокруг да около. Ходить полезно во время хождения безусловно можно придумать новые планы и действия. Поэтому планировалось не только собирать мелкие улики и опрашивать свидетелей, но и наведаться в свои бывшие владения чтобы разузнать истину и как их сделать своими.
[indent] - Но конечно же спасибо за предлагаемую помощь, твоя информация тоже весьма пригодится, прежде чем соваться в мои владения, но сейчас же мы тут собрались не для этого, а посмотреть, как наш Архайн Блэр так и не выправил свой ужасный шотландский акцент, жрет как голодный студент еду, да, ах да, еще меня ебать собрались, на какие жертвы и испытания не идешь ради благодарности за спасение своей жизни, - улыбнулась девушка на этот раз искренне, поскольку понимала, что перегибает палку, а Блэр конечно же был козлом, как и Дандоло, но отнюдь не конченным, а в глубине души весьма хорошим человеком. И когда спасают твою чертову жизнь, все-таки надо проявить благодарность перед человеком, который тебя спасать и не должен был. – Хочешь, чтобы я спела что-нибудь на сцене и даже станцевала?

антикварный туалетный столик за бешеные пять тысяч долларов, чтобы рассматривать в отражении зеркала свое едва заживающее лицо. зеленый тональник, чтобы замаскировать синяк. тональник под цвет кожи, чтобы перекрыть смешение странных неестественных оттенков. джанин покрывает свое лицо толстым слоем защиты от чужих глаз и вызревающих, после этих взглядов, сплетен. городок маленький - слухи вместо бейсбольного вечернего матча по выходным. джанин тщательна в каждом своем движении, отдаваясь процессу маскировки, словно собирается сдавать экзамены в академию шпионажа; в параллель быстрым набором дозваниваясь до аякса. она привыкает звонить, когда ей что-то нужно с того самого момента, когда мобильники еще точечная диковинка. и привыкает, что сын отвечает на ее звонки всегда. в детстве она дает ему смешное прозвище битти-свитти, потому что пареньку с вулканическим характером нельзя быть просто - сладенький; обязательно есть примесь. та, из-за которой по коже хлещут качественным папашиным ремнем. битти-свитти вырастает в сорокалетнего борова, а джанин вырастает в почти несварливую бабку уже его сыновей.

- булл, - потому что называть сына именем, которое дала сама, для некоторых типов разговоров слишком официально; она прижимает спонж с кремовой текстурой тональника к посиневшему виску, но дыхание ровное, - давно тебя не было видно в церкви, - спонж мягко съезжает вниз по растекшемуся до скулы синяку. красивый узор из кровоподтеков чужой жестокости; джанин почти наслаждается, - в это воскресенье напомни себе дорогу.

кто хоть немного знает джанин гловер-батлер - тот в курсе, что если она не планирует что-либо объяснять в моменте, то ни требовать, ни ждать не имеет смысла. звонок закончится, а ее терпение закрашивать собственное лицо останется еще на добрую четверть часа. в конце станет совсем идеально - как на картинках глянца; солнцезащитные очки прикроют все остальное, что не возьмется косметикой. и конфетка джанин снова в лучшем виде. как обычно. никаких осечек.

курт бьет наотмашь. красивое слово, впитывающее в свое шипение предвкушение боли и саму боль тоже. пронзительным ожогом сквозь все тело, от которого не избавишься, выбежав обнаженной в снег. да и какой снег в начале мая. придется прочувствовать весь этот жар полностью. он бьет молча; хотя, скорее всего, хочет изрыгнуть из своего горла что-то в стиле:

- сука

но сука не озвучивается. проглатывается обратно. заглушается методичными ударами, они множатся в геометрической. курт яростно ждет, пока джанин не выдержит и рухнет на пол; или хотя бы скатится по стенке, зажатая в угол. у них прежде бывают драки, но до сегодняшней он никогда не жаждет, чтобы она поскорее выбилась из сил. он не дает ей ответить ему ударом на удар ни разу. не дает ей защититься. слышит ее - доводящее его до агонии - молчание и бесится в три раза сильнее. слышать молчание очень трудно, когда хочешь, например, мольбу, причитания, на худой конец - всхлипы. ему очень понравилось бы, если бы она скулила. но сука молчит. а батлер готов идти до конца, чтобы показать, что он (и только он) здесь сила и власть; только в его руках вся ее крохотная дряная жизнь. и пусть запихнет все эти бредни по поводу своего сынка в свой сучий зад. но лучше потом, когда будет зализывать раны в одиночестве; сейчас же - пусть глотает собственную кровь. и перестанет уже смотреть на него этим ядовитым-зеленым-змеиным (насмехающимся? или ему кажется?) взглядом. джанин падает. и выплевывает сгусток. удар  ногой в живот как в самых дешевых боевиках приходится на финал. и она принимает этот удар чуть ли не с аристократическим достоинством. чем выбешивает батлера до самых колик; он ее точно убьет.

еще и еще.
пока вдруг не остановится просто так.
брезгливо плюнет куда-то в ее волосы. или, все-таки, рядом на пол?
уберется из дома на всю ночь и следующие сутки.

- сука, - процеживает джанин (как шелуху через сито) сквозь зубы, когда пытается приподняться на полу и сваливается обратно; переворачиваясь на спину, рассматривая бревенчатый свод потолка - идеально-выкрашенный лаком. красивейшее дерево; ее выбор. ее решение. как и все другие; как и все любые, что касаются мужиков, чьи фамилии она носит. эти решения начинают ныть в ее теле воспоминаниями об обрушившихся ударах, но джанин вдруг хохочет прямиком в потолок.

она действительно сука.

в воскресенье церковь полнее, чем обычно, потому что все вокруг вдруг особенно боязливы собственной верой. месса идет плавностью второго чтения нового завета. джанин ковыряет ногтем шершавую ладонь, отдавая всю свою внимательность как бы происходящему вокруг, а сама лисой выжидает. чуть приподнимая размашистый рукав блузки, чтобы взглянуть на часы. аякс не может опаздывать, потому что она не выставляет точного времени, к которому необходимо явиться. но ей все равно как будто надо будет его потом отчитать. мягко и по-матерински. как она позволяет себе только в их встречи по праздникам в семейном кругу или в доме божьем; ведь бог почитает матерей, что умеют донести до детей своих истины хорошего тона, так ведь? джанин свою нервность списывает на весьма мерзкую погоду этим воскресным утром, и этот самообман устраивает ее полностью. языком буравя собственное нёбо от точки к точке. главная же причина подобной внутренней тряски - сделать так, чтобы аякс не заметил преображений в ее образе. ладно бы косметолог или пластический хирург - те калечат за деньги и ради блага величайшей красоты в будущем. а за те следы, которыми она покрыта прямо сейчас, такие парни как ее сын - могут и приложить до гроба. ей хочется защитить себя? или курта? или просто не вмешивать в причину, из-за которой ей нужно с аяксом встретиться - собственные личные конфликты.

- стабильность твоего появления к провозглашению евангелия меня даже забавляет, - шорох за ее спиной возвещает, что аякс, наконец, здесь. и короткого поворота головы достаточно, чтобы подтвердить это, зыркнув на парочку прихожан, кто смело разрешают себе вяло-нагнетальный вздох по поводу чужих опозданий. джанин поправляет шелковый шейный платок изумрудно-зеленого цвета, что скрывает ее синяки, машинально и тактически не совсем верно, но уже черт с ним. делая вид, что внимательно слушает чтения, спиной вжимается в спинку своей скамьи. вот бы дать какой-нибудь мягкий комментарий внешнему виду сына, что последние полтора месяца выглядит почти живым трупом из-за своей потерянности и смазанности взгляда. или спросить: как дела. какие планы на следующий уикенд. вспомнить очередные похороны тут же. эту бедную девочку, которая джанин не особо и нравится; и все мелькающие события после, что не должны влиять на атмосферу среди оборотней, а влияют.

но джанин сейчас не до всего этого.

- ты давно общался с таем? - месса отличное прикрытие, чтобы обсудить дела семьи так, словно они не нуждаются в обсуждении. джанин спрашивает прямо, вовлекая аякса в разговор на необходимую ей тему. снижая нервозность, отдающуюся по телу, к минимуму. мужчины семьи гловер никогда не были излишне внимательны к деталям, и сегодня мамочке должно повезти.

- ничего странного не замечал в его поведении? - мальчишка ее беспокоит еще с тех времен, когда ему исполняется пятнадцать. уж очень становится похож на свою нерадивую и покойную мать. джанин, поначалу, не способна объяснить, чем именно. через время считывает ледяной взгляд, проникающий в ее кожу плутать между органов и кровотока. будто выискивающий; даже нет, будто все уже знающий. так себе ощущение. особенно, когда стоишь в сапогах в воде, ждешь, когда рыба наскочит на приманку; а этот уже-не-детский взгляд добирается до ее костей. оборачиваясь немым вопросом, перебивая воцарившееся молчание старой и, непременно, дурацкой историей, что ей когда-то рассказывает ее отец.

эта история странно перекликается с тем, что озвучивает чтец из писания. но джанин отмахивается от ненужных мыслей, пытаясь хоть что-то прочувствовать в дыхании аякса. какой-то сигнал.

Первое воспоминание Тео — Джанет Ли, напряжённо сжимающая руль голубого автомобиля. Фильм чёрно-белый, но Тео почему-то уверен, что автомобиль именно голубой. Отец говорит, чтобы он не загораживал экран, и ударом по голове отбрасывает Тео в сторону. Захлёбываясь кровью, он падает на пол. Говорят, мало кто помнит себя в пять лет, но Тео помнит.

Его мать — никчёмное создание. Каждое утро она подбирает на крыльце газету, чтобы вырезать глаза людям на фотографиях: смотри, Тедди, это твой ублюдский папочка, а это его ублюдская семья, смотри какие на них дорогие шмотки, Тедди, а мы чем хуже. Она хватает его и трясёт за плечи. Её руки всегда холодные, как у мертвеца.

В двенадцать у Тео на лицо все признаки ПТСР, он плохо спит, мучается постоянной головной болью, раздражается по пустякам, плохо учится и периодически теряет над собой контроль. В четырнадцать всё резко меняется, и он становится отличником. Тео — везунчик в какой-то степени. Он мог бы создать себе дополнительных личностей и жить с ними всю жизнь или мог бы покончить с собой, бросившись под поезд в метро, но вместо этого он перестаёт реагировать на боль, испытывать страх и какие-либо чувства, будь то ненависть или же любовь. Он больше не плачет и не умоляет оставить его в покое. Когда отец приходит в очередной раз, Тео втыкает нож ему в живот и спокойно предлагает пойти нахер вместе со своими деньгами, иначе в следующий раз будет шея. Тедди, Тедди, что ты наделал – орёт мать. Она умрёт четыре года спустя от передозировки.

Девственности Тео лишается на заднем сидении машины Пэтси Льюис. Её родители какие-то бизнесмены, поэтому она ездит на чёрном «Астон Мартине» и нюхает кокаин. Пэтси отсасывает Тео после какой-то душной вечеринки, а потом задирает мини-юбку, её тело горячее и загорелое. Она просит не кончать быстро, Тео ничего не отвечает. Внутри у него пустота.

Окончив школу, Тео добровольно идёт в армию, а оттуда попадает в Сирию на войну, где проводит полтора года. Он стрелок на ведущем джипе, ищет бомбы. Для этого не нужно много знать — только видеть детали и доверять нутру. Стоит сказать спасибо отцу — Тео умеет считывать эмоции по малейшим движениям, чувствовать опасность и сохранять хладнокровие в любой ситуации, стреляет он или стреляют в него — не имеет значения. Когда Джерри Торренса ранят в голову, Тео несёт его в джип на руках. Джерри на всю жизнь останется прикованным к инвалидному креслу, а Тео всю жизнь будет приезжать к нему в пригород с парой бутылок пива. Однажды он спросит, не жалеет ли Джерри, что Тео тогда не бросил его умирать. Джерри ответит, что не жалеет.
— А ты жалеешь о чем-то, Тео? — спросит Джерри. И Тео не ответит ничего.

По возвращении домой он сдаёт экзамены и поступает на службу в полицию. Его физические, психические показатели в норме. Если не знать, что он был на войне, даже не подумаешь, что он какой-нибудь психопат. Но коллеги испытывают в его обществе дискомфорт. У Тео тяжёлый взгляд, он никогда не улыбается, мало разговаривает и производит впечатление себе на уме.

Через два года работы в патруле Тео сдаёт экзамен на сержанта, переводится в отдел по борьбе с наркотиками и работает под прикрытием, изображая наркомана. Он пожимает грязные руки, покупает героин на улицах, на липких провонявших квартирах, ходит на вечеринки, после которых долго откисает в ванной, и, конечно, пробует наркотики. Трип для него похож на войну — душный, грязный, звенящий в ушах. Пять лет спустя, отправив за решётку или в клинику десятки наркодилеров разного калибра, Тео понимает, что его работа никогда не изменит ситуацию с наркотиками и по сути своей не имеет смысла. Что единственный способ изменить её — взять оборот под государственный контроль. Ещё он понимает, что это не выгодно в первую очередь государству. Он уходит из отдела.

Так быстро подниматься по карьерной лестнице не принято, и коллеги смотрят на Тео искоса. Но никто из них не скажет, что он плохой детектив.

В помещении было сумрачно и приглушённо-жёлто — всё из-за занавесок. Ещё желтыми были два стула и картина на стене — абстракция в духе Джексона Поллока, не так давно подобное творчество считалось неприличным, но никому больше не было до этого дела. Теперь уже было не вспомнить, почему именно жёлтый и чем он был важен.

В остальном напоминало колбу: небольшая полупрозрачная дверь, пропускающая свет, изогнутое горлышко и пухлая высокая комната. Пустоты в ней было больше, чем предметов. Стояло два стола, громоздился стеллаж с документами, висела картина. Ещё была тумбочка с электрическим чайником и набором одинаковых чашек старого фасона — с маленьким дном и широким ободком.

Из живых существ отменить можно было троих. За правым столом сидела Олеся — секретарь с красивыми кукольными глазами. Она держала у уха трубку старого телефонного аппарата и мелодичным голосом говорила одни и те же слова: да-да… да… я понимаю… я вас понимаю… я передам… да-да. И потом: очень жаль. Далее, двигаясь взглядом налево, можно было заметить гладкошерстного чёрного кота, который спал на подоконнике большого арочного окна и подминал собой занавеску. А за вторым столом сидела Марта — владелица помещения и располагавшейся в ней благотворительной организации. Она выглядела задумчиво. Поставив локти на стол и коснувшись губ кончиками пальцев, Марта смотрела перед собой, но, казалось, ничего не видела: ни Олеси, ни нагромоздившихся одинаковых слов. Глаза у неё были до того грустными, что смотреть в них не представлялось возможным. Но не потому, что она грустила — такими они были всегда.

Наконец Олеся опустила трубку обратно на аппарат. С минуту она молчала, и в комнате мучительно звенела тишина. Потом она сказала:

— Ему хуже. Говорят, если в ближайшее время не сделать операцию, он умрёт. Вот как можно такое матери сказать? Что же это?

Он не умрёт. Нет никакой смерти. Просто его душа перейдёт в изнаночный мир, а тело скоро растает. Так подумала Марта, но вслух произнесла только первую часть.

— Он не умрёт.

Кот при этом подернул ухом. Марта, будто опомнившись, посмотрела на стол и нашла взглядом пачку сигарет. Взяла её, поднялась из-за стола и через горлышко-прихожую вышла на улицу. Каждый раз с каким-то странным ощущением она преодолевала желание курить в помещении. Раньше это как будто считалось нормальным. Она остановилась у двери и достала из кармана брюк импортную зажигалку — чей-то подарок.

В этот момент она заметила человека в инвалидном кресле, который будто искал взглядом вывеску. Но вывески не было. Инвалидное кресло выглядело дорого — странно. Сюда на таких не приезжали. Но в человеке было что-то знакомое. Что-то очень знакомое.

Марта вынула изо рта сигарету, которую так и не успела прикурить. Улица покачнулась и начала перед ней таять, как акварельный рисунок. Воспоминание было похоже на давний сон — на сон во сне, на зыбкую, прозрачную прошлую жизнь. Марта повела головой, на секунду прикрыла глаза, пытаясь за него ухватиться: маленький кабинет с жёлтыми креслами, чай в прозрачных стаканах, музыка… что-то устаревшее, но до боли красивое, на пластинках, разговоры, пыльные папки личных дел… чувство какое-то непреодолимое, неуместное, рассыпанные сквозь пальцы… любовь?…

Она покачнулась, сделала шаг навстречу и, облизнув слегка напомаженные губы, спросила:

— Джин?…