[indent]– Нет, ты представляешь? Этот козел сказал «Извини, но мама сказала, что ты мне не подходишь». Я очень хотела его стукнуть, но не успела, – бармен явно уже устал слушать пьяную ругань девушки, но ей было без разницы.
[indent]Вообще, Фелиция не завсегдатай баров. Почти сутки напролет она проводит за рулем своего авто, которое досталось от деда. Раритет, можно сказать. Последний раз в бар заглядывала на день рождения подруги, и то почти не пила. Но сегодня нашелся повод. – Почти два года! Два гребанных года потрачены впустую, – осушив бокал мартини, она закашлялась. – Просто представь. Я ведь думала, что все, раз вместе уже столько времени, то все на мази. Но нет, этот придурок решил посоветоваться со своей ненаглядной маменькой, - попросив наполнить бокал, Фел развернулась на стуле и посмотрела на других посетителей. Уже было больше десяти вечера, бар все больше наполнялся желающими скрасить свой вечер парой-другой бутылочек чего-то горячительного. Раньше Ли сроду бы здесь не показалась в одиночку, но все бывает впервые.
[indent]– А мать у него знаешь кто? Шишка какая-то, очевидно на жопе какого-то богача. Ой, прости, вырвалось, – очевидно, сегодня вся ее интеллигентность и воспитанность куда-то испарилась, отдав волю эмоциям. – Ну да, я простой таксист, не дочь какого-то генерального директора, но чем я хуже? Я считала, что все эти выгодные браки канули в Лету, но не тут-то было, – Фелиция даже не заметила, что бармен уже отошел к другим посетителям, а она все это рассказывает пустой пивной бутылке, которую видимо кто-то оставил на стойке.
[indent]Не сказать, что она так сильно хотела замуж. Да, ей уже не двадцать пять, но и не пятьдесят. Просто считала, что у нее уже все есть, жизнь устроена. Есть любимая работа, может и не самая прибыльная. Любимый мужчина, который оказался типичным маменькиным-сынком. Даже собака есть, непоседливый джек-рассел по кличке Шон, от которого правда дома вечный бедлам. Но тем не менее!
[indent]А теперь все пропало. Рухнуло в один миг. Весь привычный устоявшийся мир. Теперь придется строить все заново. Но для начала выкинуть все вещи теперь уже бывшего парня из квартиры, которая тоже досталась от дедушки. Но это она сделает завтра, а сегодня позанимается самобичеванием. Хотя бы немного.
[indent]– Да, докатилась ты Фел, пьешь в одного в баре, куда раньше даже не подумала бы прийти, – пробормотала она себе под нос, утыкаясь лбом в поверхность барной стойки. – А ведь завтра буду страдать от головной боли и того, что не смогу поработать.
[indent]Увидь ее сейчас кто-то из друзей, сроду бы не поверил, что Фелиция мало того, что находится в злачном заведении, так еще и напилась. А при учете, что обычно она не пьет ничего крепче черного чая, то много алкоголя ей и не надо. Фел вообще не из тех, кто ходит по вечеринкам и является душой компании. Скорее она из тех, кто может прийти за компанию и поддерживать беседу, а если ее никто не трогает – может сидеть спокойно, погруженная в свои мысли. Этим она пошла в мать, как всегда говорила бабушка. Правда родителей Ли не знала, они погибли, когда ей было чуть больше года. Именно с этого возраста она и жила с бабушкой и дедом, которые старались делать все, чтобы Фелиция не ощущала себя брошенной. И у них это вполне получалось, пока пять лет назад не умер дедушка, а за ним спустя год и бабуля. Так и осталась Фел одна против всего мира. Потом появился этот парень, который тоже решил ее бросить. Казалось бы, ей не привыкать быть одной, но все же любой девушке всегда хочется ощущать рядом надежное плечо. Увы, но это таковым не оказалось.
[indent]Так или иначе за своими мыслями и сетованиями на неудачную личную жизнь, Фелиция сидела тут уже второй час. Сообразительный бармен подливал ей в бокал все меньше, видя, что девушке итак уже не слишком хорошо. Та же, похоже, не замечала вокруг почти ничего, упиваясь своим надуманным горем, а скорее обидой. Правда, когда ощутила на своей спине чье-то прикосновение, это ей совершенно не понравилось. Сначала до нее не сразу дошло, а потом она резко дернулась, стараясь уйти от чужой потной ладони. – Руки убери, слышишь, найди себе проститутку, – громко и с вызовом сказала Ли, спускаясь со стула и оборачиваясь. Перед ней стоял какой-то детина, на лице которого отсутствовал какой-либо мыслительный процесс. Таким обычно толку нет что-то говорить, потому что их мозгом управляет алкоголь или еще чего похуже. – У вас тут охраны совсем нет, да? – она обратилась к бармену, который, очевидно, увидел или услышал, что стало неспокойно. – А ты проваливай, потому что я очень зла на одного человека, а ты можешь попасть под горячую руку.
[indent]Мужик, правда, не слишком понял, что ему говорят, потому что попытался обхватить ее своими огромными ручищами. А Фел не нашла ничего лучше, чем садануть коленом ему между ног, благо, расстояние позволяло хорошенько замахнуться. – Я же сказала, чтоб ты ушел. Всё вам мужики надо объяснять, - постучав ладонями одной о другую, словно стряхивая грязь, Ли снова уселась на свое место. Очевидно, алкоголь сделал свое дело, поскольку обычно Фел не вела себя так, можно сказать, бесстрашно. Она вообще не из тех, кто демонстрирует эмоции на публике. Но, похоже, сегодня именно тот вечер, когда можно забыть о многом.
[indent]Иначе как объяснить то, что спустя еще минут десять, стоило заиграть одной из любимых песен, Фел набралась смелости и забралась на барную стойку. Бармен, который на сегодня стал ее другом, старался объяснить, что не стоит этого делать. Но разве кто-то может остановить девушку, у которой куда-то пропала скромность и спокойствие?
[indent]Поэтому посетители бара могли с удивлением наблюдать за Фел, которая старалась двигаться под музыку, правда довольно плохо попадала в такт. Но, очевидно, многим это даже нравилось, потому что где-то на середине ее экспромта раздался одобрительный свист. Наверное, хорошо, что она не любит каблуки, иначе уже давно бы рухнула на пол. А поскольку она не на рок-концерте, ее бы точно никто не поймал. – Чего вы сидите? Давайте танцевать! – непонятно обращалась ли она к кому-то конкретному или ко всем, но Фел определенно сегодня была в ударе. А напряги она свое зрение, увидела бы одно знакомое лицо, которое явно не ожидала увидеть. Но, возможно, именно поэтому и не увидела.

— А что, Александр первым не идет? — несмотря на подавленность — общую и свою в частности, — Соня не удержалась от возможности подколоть Сашу, покосившись на него и слабо улыбнувшись.

За те несколько часов, что они провели вместе в автобусе, это был первый раз, когда Соня, пусть и не напрямую, обратилась к Шепсу. Саша тоже до сих пор голоса не подавал — окружающим такое поведение легко было списать на ранний подъем и долгую дорогу; Соня, впрочем, полагала, что за его молчанием могут стоять и другие причины, но лезть первой и вызывать Сашу на разговор по душам не хотела. Может, после пережитого он вообще ее видеть не хочет; если окажется так, то она не осудит.

— Сейчас решим, — режиссер пожал плечами и вдруг гоготнул. — Тетки обычно требуют вперед Шепса.

Ассистентка, скрывшаяся некоторое время назад в гостинице, выглянула на парковку и позвала всех занимать свои комнаты. Единственным мужчинам — Саше и режиссеру Вадиму — достался номер на двоих, девушек же расселили по трое — кому-то предстояло делить с коллегой двуспальную кровать, кому-то — ютиться на односпальной, предназначенной в обычных обстоятельствах для детей. Экономия, что тут скажешь. И даже не пожаловаться: иногда им приходилось ночевать в условиях намного хуже имеющихся.

Когда комнаты были распределены, Соня бросила свою сумку на тумбу, достала все необходимое — документы, телефон, кошелек и кое-какая атрибутика для ритуалов (в необходимости которой она теперь сомневалась, однако на телевидении все должно было оставаться достаточно эффектным, чтобы поразить зрителя), — и, пока прочие девочки ссорились из-за кровати, поспешила выйти, чтобы нагнать Вадима, вышедшего на парковку покурить.

— А можем мы с Сашей сразу начать вместе? — выпалила она, очутившись рядом.

Режиссер взглянул на Соню не без удивления — Шепс пользовался отвратительной репутацией среди своих коллег по съемочной площадке, и делить с ним кадр никому особо не хотелось. Соню, впрочем, Сашины выкрутасы не пугали — а вот очутиться один на один с какой-нибудь очередной неведомой хуйней ей бы не хотелось. Если такое и случится, то он по крайней мере придумает, как эту ситуацию обыграть так, чтобы они не выглядели чокнутыми.

— Ну, можете, в принципе, — неохотно протянул Вадим. — Правда, придется потом остальным объяснять, как это у нас на один эпизод правила изменились... А чего ты?

Соня замялась. Объяснения, которое звучало бы достаточно правдиво, у нее не было; рассказывать же, что она до усрачки напугана событиями в Разорено-Семеновском, ей не хотелось. Впрочем, ей необязательно сыпать подробностями... Тем более, что не похоже, чтобы режиссеру они были интересны.

— Мне как-то не по себе после последних съемок, — коротко прокомментировала она; опустила глаза, будто смущаясь, затем взглянула на Вадима, еле заметно улыбнувшись. — С Сашей будет спокойнее.

Режиссер закатил глаза, сделав собственный вывод: еще одна пала жертвой не ясного ему, Вадиму, очарования старшего Шепса. Но согласился. Сделав последнюю затяжку, он не глядя стрельнул бычком в сторону газона и велел выдвигаться: из гостиницы как раз вышли последние члены команды. Перед тем, как отправиться по нужному адресу, Соне и Саше рассказали некоторые подробности дела — о привычках погибшего юноши, об особенностях его матери и прочих родственников; такую информацию они использовали при съемках каждого эпизода, причем, ходили слухи, что получали ее разными путями, в том числе — не совсем законными. Соня предпочитала не задумываться об этом; ей казалось, что каждый, кто решался принять участие в съемках, понимал, что все происходящее на экране — это сценарий. По крайней мере, так было до последних событий.

Дом, куда они направлялись, находился совсем недалеко, через пару кварталов. Как и гостиница, в которой они остановились, это было миниатюрное, очень аккуратное, какое-то как будто бы игрушечное кирпичное здание, вмещавшее в себя всего несколько квартир. В доме было всего два этажа, нужная им квартира находилась на первом; в окне, занавешенном тонкой тюлью, уже виднелись два лица — потерпевшая, вызвавшая экстрасенсов в Две сосны, и ее сестра, приютившая родственницу, лишившуюся жилья из-за пожара.

[indent] - Весь бар? Как чудесно, с удовольствием выжру весь тут бар и самые-самые дорогие напитки, и буду жрать их, каждый день, а платить за это будешь ты, - продолжала козлить, или же «дышать перед смертью» девушка. А под смертью подразумевалось – ее сегодня будут трахать, долго, интенсивно и в самых разных позах, обыкновенное дело для женщины, но не когда ты еще совсем недавно была мужиком. И уж тем более мысли об анале, так и вовсе заставляли девушку тяжело дышать и выкуривать очередную сигарету. – Тогда, где мои дорогие подарки? Я ведь все-таки дарил…ла, подарки другим шлюхам, деньги и прочие плюшки. А дорогие вина и еда это все идет как само собой разумеющееся из этого заведения. И Боже, куда ты все-таки меня привел? Просто невероятная похабщина и пошлость.
[indent] Все-таки многое зависит от разных точек зрения, от разного восприятия на действительность. Что-то одно воспринимается совсем иначе под иным углом зрения. Совсем иное, совсем не то, к чему человек привык, если на это посмотреть иначе. И Луиза сейчас это по полной ощущало, смотря на иной столик. Где толстый мужик делал сальные комплименты и буквально пожирал глазами параллельно сидящую девчушку с двумя косичками по бокам с нарядом студентки легкого поведения. Было, конечно, мерзко это видеть и представлять как потом этот боров будет трахать эту девчушку. А если так подумать, то было ли у него чем ее трахать? Вид запойного пивного алкаша, у которых как известно уже ничего не стоит. Да и сиськи им не нужны им нужна еще одна кружка Гиннеса или Хофброя. Впрочем, если он ее сюда привел, значит у него таки было чем ебать девушку. И это конечно же сразу представлялась крайне омерзительной картинкой в голове студентки медицинского университета. Мерзость.
[indent] Еще стоит добавить, уточнить платиновая блондинка тут определенно была белой вороной среди всех остальных присутствующих в зале. Слишком консервативно одетая на фоне иных посетительниц или клиенток. Заставляя себя по полной чувствовать себя крайне неуютно в такой шкуре, в таком положении вещей, которые для нее создал ее бывший учитель. Впрочем, насколько бывает бывший, само значение слова. Поскольку бывших учителей, как шпионов или мусоров, они же копы, не бывает. Один раз и навечно, не отмоешься, ну безусловно быть учителем или преподом в этом нет ничего плохого, это весьма почетно и в обществе уважается в отличие от чертовых полицаев. Так что учитель и ученик. Старая песня о главном на новый лад. Когда теперь вместо ученика – ученица.
[indent] - Да, я научился от тебя, любимый мой родной. А ты думал я не узнаю, как меня воскрешать ты будешь? Точнее воскресил? Ты думаешь, я тут только умею шутки шутить, коньяк жрать и баб ебать? Ну…как оказывается не только это. А еще оказывается могу докопаться и до истинных мотивов моего воскрешения, - разговор продолжался насыщаться ядом с обеих сторон. Ровно настолько как козлил учитель, не менее козлила и его ученица. Хотя теперь, наверное, стоит говорить – "овцила", или "овцала", не ахти конечно же слово. Впрочем, девушка смаковала эти удивленные глаза, радостно выдыхая сигаретный дым. – Барона? Мелковатое конечно же аристократическое звание для него, даже не граф. А почему бы не посмеяться сквозь слезы? Мне то тем более в своей новой ипостаси не привыкать к этому, смеяться, стонать, кричать сквозь слезы, было бы потом неплохо и тебя к такому приучить. Кушай-кушай не обляпайся.
[indent] Парень со всего размаха налегал на принесенную еду, а девушка к ней практически не притрагивалась, жареная семга с овощами была не для нее, она бы, конечно, ее съела, но учитывая, что ее ждало было бы не очень хорошо во время процесса «обосраться» пардон. По-другому тут не скажешь, только прямо. Вино, манго, бананы и груша, вот был ее рацион за этим столом в отличие от мужчины, что продолжал плотоядно поедать мясо. Чтобы набраться сил и затем поедать свою ученицу. Отыграться за ту самую подставу и в целом ее отношение к нему. Нельзя сказать, что Дандоло не чувствовала, как она обошлась с ним. Точнее прекрасно осознавала, но совершенно не чувствовала себя виноватой. Эта подстава стоила того. И даже будь у нее возможность тогда поступить иначе, она бы поступила ровно также. Потому что была когда-то Энрико Дандоло, и сделала бы ровно также. Но когда у тебя теперь билет в новую жизнь, и ты теперь Луиза Дандоло, то конечно же можно и нужно поступать иначе. Но любая новая жизнь начинается с нескольких главных вещей, и одна из них — это извиниться. Признать свою неправоту, покаяться, извиниться. Дандоло будучи чертовски хитрожопой сучкой и хорошенькой стервой этого делать пока еще не хотела. Она бы может-таки начала извиняться, но козлизм ее учителя отбивал все ее желание другим – козлить ему в ответ. А сам разговор за столом куда больше походил на «нежную беседу» бывших к друг дружке парня и девушки, разбежавшихся несколько лет назад, не видевших друг дружку и теперь снова встретившиеся за одним обеденным столом.
[indent] - Мммммм, политики высших чинов, еще скажи самого Трампа спонсируешь, и жопу бреешь Маску, я, наверное, прямо тут заберусь на стол и буду тебе аплодировать, а потому в качестве моего восхищения закажу тебе развратный мужской фартук с ибей, - продолжала их томный вечер будущий терапевт, прервавшись для осушения бокала вина, очередной затяжки сигареты. – Солнце мое, а ты думаешь дело тут исключительно только в бумажках? Я тут уже накопала несколько интересных документов говорящих любопытные вещи. К примеру – моя педальная овца, то есть бывшая женушка была в сговоре с одним интересным ковеном под названием «Амбрелла», а еще любопытнее этот магический ковен вылез весьма внезапно. И имеет весьма серьезные финансовые и человеческие ресурсы, держатся максимально в тени словно подводная лодка и резко наносит удар, чтобы снова залечь на дно. Есть огромное подозрение по поводу верхушки ковена. Там непросто очень сильные маги, живущие с конца пятнадцатого века, а еще и другие высокие магические сущности. Кроме того, сама моя жена нигде на публике не появляется после получения наследства. Хотя платежи, налоги на все имущество стабильно оплачиваются. Очень интересно неправда ли, наш дорогой пиар-менеджер. А стимулом называлась палка сержанта римской армии. Как бы хотелось ее тебе вставить в задницу. Как дополнительный стимул чтобы ты наконец-то избавился от своего идиотского шотландского акцента.
[indent] Бахвалилась ученица перед своим учителем, делясь своей информацией и что она уже смогла накопать без особых связей со стороны другого человека. Что-что, а таки выяснилось убийство было непростым, а очень тщательно спланированным, и теперь объяснялось почему Дандоло так легко подорвался. Магией можно и заметно притупить восприятие человека, чтобы убить его по-простому – по смертному. Так чтобы никто ничего не заподозрил и даже если маг каким-то чудом выжил, он не сможет взять след на убийство. А останется в тупике только с косвенными уликами и хождением вокруг да около. Ходить полезно во время хождения безусловно можно придумать новые планы и действия. Поэтому планировалось не только собирать мелкие улики и опрашивать свидетелей, но и наведаться в свои бывшие владения чтобы разузнать истину и как их сделать своими.
[indent] - Но конечно же спасибо за предлагаемую помощь, твоя информация тоже весьма пригодится, прежде чем соваться в мои владения, но сейчас же мы тут собрались не для этого, а посмотреть, как наш Архайн Блэр так и не выправил свой ужасный шотландский акцент, жрет как голодный студент еду, да, ах да, еще меня ебать собрались, на какие жертвы и испытания не идешь ради благодарности за спасение своей жизни, - улыбнулась девушка на этот раз искренне, поскольку понимала, что перегибает палку, а Блэр конечно же был козлом, как и Дандоло, но отнюдь не конченным, а в глубине души весьма хорошим человеком. И когда спасают твою чертову жизнь, все-таки надо проявить благодарность перед человеком, который тебя спасать и не должен был. – Хочешь, чтобы я спела что-нибудь на сцене и даже станцевала?

She's got a hold, got a hold
of my neck, oh yeah
I wanna cry,the way that she moves

ДЕКАБРЬ  2023

Какой смелостью надо обладать, чтобы однажды утром взглянуть на себя в зеркало и задать себе вопрос: «Имею ли я право на ошибку?» Отчетливо произнести каждое слово… Какой смелостью надо обладать, чтобы взглянуть жизни в лицо — и не увидеть в ней ничего стабильного, ничего гармоничного. И все сломать, разворотить — из чистого эгоизма? Конечно, нет, хотя… Так в чем же дело? Инстинкт выживания? Прозорливость? Страх смерти? Мужество быть откровенным с самим собой. Хоть раз в жизни. Противостоять себе. Только себе. Себе одному — «Право на ошибку» — простое выражение, всего несколько слов, но кто тебе скажет, есть ли оно у тебя? Кто, кроме тебя самого?
Прикосновенье к моей  коже рушит все, что я построила, будто цунами, разрыв, несдержанное слово. Но то, что между нами – это как взрыв сверхновой.Трудно смотреть на себя в отражении зеркала и видеть – себя другую.
Любишь, меня ?
Любишь, меня?
Ронни   действовал на меня словно гипноз, словно какой-то морок.И каждый раз, когда он целует меня, моё сердце обращается в камень..
Нет, камень это его рука, сжимающее моё сердце, словно это апельсин, сок выжимая до последней капли. И с каждым  прикосновением тьма всё сильнее сжимает мои кости. Мои кости.
С ужасом [ужасом ли? на самом деле, если признаться – не врать себе?] – я чувствовала перемены внутри. Это что-то новое закручивалось роковой спиралью, а затем вдруг как  пружина раскрутилась, и окутала меня всю. Мои мысли, мои слова, мой взгляд… все стало для меня как-то по другому, по новому. Не знаю, боюсь ли этого, нравится ли мне ? Казалось бы, слишком много спеси во мне  , но я всегда была такой: не вписывалась в этот выдуманный мир правильных людей ,  вечно бунтовала против чего-то, а порой и против самой себя.
Правила существуют для того, чтобы мы их нарушали. Это приятно, а зачастую и полезно. В начале моей карьеры скрывать свое нутро было необходимостью за маской пай-девочки в несуразных тряпках , а сейчас ... Контракт почти утратил свою силу и я лейблу нужнее, чем они мне. Мне нравится это тёмное начало. Мне нравится чёрный цвет, мне нравится как на мне сидит кожанный плащ. Мне нравится это порочное начало, но иногда  под холодным душем  я до красноты стираю кожу, пытаясь выбраться из Роуз.
Роуз... Только он зовёт меня так. Мое имя сладкой патокой обволакивает все пространство...
Ох, Роуз. Милая_глупая_несчастная Роуз. Сначала мне хотелось обнять тебя, спрятать от этого страшного мира, заклинать не разговаривать с незнакомцами и умолять вернуться домой, затем я стала пугаться тебя, затем – ровняться на тебя. Быть тобой.
Твои привычки – мои привычки. Твой блеск – мой блеск. Ты стала частью меня, ты помогла мне. Ты – моя подруга, мой враг – другая я. Темная Чхэён в черном лакированном плаще, с лицом ангела и взглядом дьявола. Самодовольство этой девочки вцепилось мне в шею, потянуло за волосы, накручивая на кулак тугую косу. чуть ли не впечатала в зеркало – 
С М О Т Р И.
Смотри и любуйся. Запоминай. Это ты. Ты тоже такая. Ничем не лучше, ничем не хуже. Ронни, не ты меня сделал такой?
Натянутые струны гитары- символ наших с тобой отношений. Я играю на твоих нервах, как на твоей гитаре, Ронни.

What a wicked game you played to make me feel this way

Chris Isaak .Wicked Game. Я напеваю её, пока руки аккуратно не обнимают меня из за спины. Ты сапёр.  Каждый раз это делаешь предельно аккуратно. Я ненавижу чужие касания, но когда ты прикасаешься ко мне , у меня сразу замирает дыхание. Пульс отдаётся биением в висках, и меня пробирает с головы до ног, и я не могу шевельнуться...Только пальцы, которые перебирают струны.

What a wicked thing to do to let me dream of you
What a wicked thing to say you never felt this way

Столько отчаяния в крепких руках, что сжимают меня все крепче и крепче. Ты всегда так делаешь, когда понимаешь, что я скоро уйду и неизвестно, когда мы с тобой в следующий раз встретимся. Но я знаю, что один мой звонок и мы увидимся снова и я поступала и поступаю плохо - сплю с мужчиной у которого есть жена.
Ронни собрал целый чек-лист, почему с ним не стоит связываться. Плевать. Я уже не могу остановиться.  Измена – это тогда, когда хочется немедленно рассказать что-то важное вместо жены другой женщине... Чтобы изменить, не надо вообще выходить из дому, потому что для этого достаточно иметь телефон или выход в интернет.  Мы могли разговаривать всю ночь- просто тролля друг друга или просто обсуждая все на свете. Конечно Ронни для меня  особенный! Правда. Трудно пройти мимо него на улице и, взглянув ему в глаза, не почувствовать при этом, что это исключительный человек, с которым хотелось бы провести время. И больше всего завидую его жене именно поэтому. Тому, что у неё так много его времени для себя.
Снова... Я ощущаю нежные прикосновения к моей шее, слышу  голос, чувствую жар его тела, запах кожи. Всё как всегда. Всё как всегда...Достаточно закрыть глаза.
Если бы ты знал о той ране,
Что оставило прикосновение твоей кожи к моей...
Любишь, меня?
Любишь, меня?
Любимый вопрос Ронни... Никогда не лезла ему в душу. За этим насмешливым тоном , было что-то большее, чего не хватало в детстве, чего возможно не хватает сейчас. Откладываю гитару в сторону, поворачиваясь к нему лицом. Ладно... Ты ведь знаешь, что эту игру можно играть вдвоём.
- Люблю.  И  что с этим будем делать ? - приподнимаю бровь, лицо не выражает никаких эмоций, а вот Ронни кажется неожидал.- Оставишь свою жену ради меня?
Глаза в глаза. Этот наш невидимый фронт с некоторых пор. Взгляды — тяжелая артиллерия : взглядом можно выразить всё, и при этом, однако, всё можно отрицать, ведь взгляд не поймаешь на слове. Не нравится мне эта тень серьёзности на его лице.«Роуз» - только Ронни называл меня так, только ему я  позволяла это делать. Для всех в этом мире я была Розе или Чхеён, но не для него. В этом было что-то личное, как идущее из далекого детства, так и пронизанного особыми эмоциями и чувствами, которые всегда находили отклик в моем сердце. Могла ли я  признаться, что люблю его? Нет. Только разве что самой себе, глубоко в сознании, где никто не сможет услышать, где никто не сможет ничего прочесть. Я могла бы и лучше скрывать свои чувства, не реагировать на провокации.Ронни всегда понимал меня  лучше, чем все остальные, и чаще всего, это было обоюдно в наших отношениях. Мое тело само реагировало на его действия, я как его гитара, он так мастерски играл на струнах моей души,  что я вращалась вокруг Ронни как Земля вокруг Солнца, постоянно пытаясь поймать его взгляд. И в этой игре  мы  заранее проиграли, пусть оба наслаждались ею.
- Ох, расслабься. Ты так легко ведёшься, Ронни. - усмешка и снова эти искры полного раздолбайства.- Ладно, с тобой хорошо, но через три часа у меня самолёт в Париж.
Вначале ты всегда злишься, что не какой-то там мальчик, но все равно, приезжешь, чтобы потом попросить остаться...
И знаете, я отдала бы все за один час с ним? За один-единственный час? Чтобы сказать ему то, что я не успела сказать.
"Ты, кретин, знаешь, в первую очередь, я больше всего жалею о тех грехах, которые не успела с тобой совершить."

The world was on fire
and no one could save me but you,It's strange what desire will make foolish people do

  ЯНВАРЬ 2024

Вот так чаще всего и случается, что жизнь меня  сводит с людьми, с которыми  я  бы ни при каких условиях, не хотела бы связываться или иметь что-то общее. И, что самое тупое в этой идиотской схеме – мне нужно терпеть. Терпеть глупых  людей, мириться с тем, что ты явно превосходишь их в каких-то моментах и не должен показывать этого, потому что ты мать твою добрый человек и не станешь обижать кого-то просто потому что их природа обделила чем-то. Чем-то вроде мозгов... Пару часов назад мы были все-такие красивые , цивилизованные, пока не стали выпускать своих демонов , которых стыдились в обычное время.
Гордая походка, выпрямленная осанка, хитрый взгляд. даже вне сцены ,  я продолжаю играть свою роль, прерываясь только на новый бокал горячительного, от которого температура в помещении и воздуха и моя собственная подскакивают, образовывая, готовый выплеснуться кипятком на поверхность гейзер.
- Как их впустили? Они даже не входят в категорию звёзд ААА.
Снобы... Ненавижу снобов, а больше всего меня злит, что я не понимаю языка , на котором они говорят и понимать не хочу.
Боже... Убейте меня... без бутылки я это не выдержу, но я столько не выпью.
-  Я всегда думала, что на категории делятся только куры...-Откидываю чужую руку со своих плеч. - Или яйца...
Ненавижу когда меня трогают. Я даже на массаж не хожу, потому что совсем не тактильная. Да, ты все пытаешься уйти от образа стереотипного мудака  , но сам того незамечаешь , как этот образ прилепился к тебе ... Если человек не хочет, чтобы его трогали , это незначит , что нужно быть более настойчивым в своих попытках.
Делаю шаг в сторону , когда снова   пытаются взять за талию, от чего  мистер падает на официанта. Пользуясь хаосом  , обходными путями выхожу из клуба. Нахожу в сумке самокрутку, что подарил Трой Силван.
Это почти законно... Ну законно же...
У меня душевная травма, вызваная чужим идиотизмом. Чувствую как с первой затяжкой отпускает, только чего-то нехватает... Я снова набираю знакомый номер.

- Увидимся?- опять злишься, что появляюсь внезапно и требую к себе внимания - Я была на вечеринке, но там так утомительно... Кстати ты знал, что знаменитости делятся на какие-то категории.
Да ,  я слаба перед своими пороками. А ведь каких-то две недели назад  я  все обдумала и поняла, что это лучший выход из положения — я буду делать, как Ронни, жить своей жизнью и любить его — но издалека.
- Хмм, окей. Я тебя поняла.- Ненавижу отказы, но я так расслаблена после марихуаны, что моему спокойствию  позавидуют тибетские монахи.- Найду себе ЯЙЦА ПЕРВОЙ КАТЕГОРИИ.  Пока, Ронни.
Манипуляция. Игра на ревности. ВОЗМОЖНО... Я не хочу ждать его  звонков, не хочу звонить сама, не хочу запрещать себе влюбляться, а хочу спать, с кем захочу и когда захочу, без угрызений совести.
Сжимая в тонких пальцах тлеющую сигарету, я  вот уже третий раз за последние несколько минут махала продрогшей рукой проезжающему мимо такси. Что за, мать его, сговор?! Акция протеста против блондинок? Или против курения? Или наркотиков ?  Так пусть выкусят: перекрашиваться я  не собиралась в принципе, а уж бросать в урну не до конца выкуренный косяк — тем более. Да и как можно, если теплый дым сейчас словно единственный способ согреться_спрятаться от январского  ветра, так и норовящего пробраться за воротник короткого полушубка; холодными_колкими мурашками выступить на чувствительной коже вдоль позвоночника. Наконец, возле меня останавливаеться жёлтая машина. Уже подъезжая , из салона вижу как горят окна в моем доме.
А каждый раз говорит, что не поведётся...
Медленно поворачиваю ключ в замочной скважине. Тяжелый. Груз, что не весит практически ничего, но давит так сильно и тянет вниз. В бездну. Резной, витиеватый, сплетенный из множества тонких металлических нитей, образующих нечто цельное, искусное, нечто неподдельное, истинное, то, что можно было бы причислить к одному из творений музейных, пропитанных историей, такой богатой и такой значимой. Можно было бы… но он слишком холоден, безлик в своей вычурности и надменности. Он служит хранителем. Он словно печать. Страж. Последний рубеж, граница, тихая, безмолвная, отделяющая, разделяющая реальность и мечты. Скрывая за собой, в своей тени, - всей той красе, что олицетворяет и являет миру – истину, правду. Он отделяет меня от Ронни. Грубо, резко, бездушно. Отсекает. И скрывает. Нас. От всех. За теми самыми дубовыми дверями, с бесконечными печатями – замками – от посторонних глаз. Он хранит нас. Хранит то, что между нами. 
Были мысли оставить его здесь одного, но я сама незаметила как вошла в квартиру.
- Ооо, как мило...- скидываю  шубу, затем туфли.- Ты приехал... А как же неотложные дела? Извини, яйца высшей категории потеряла по дороге...

выдранные из спокойного вечера, лишенного размышлений о работе, на которой им обоим с недовольно накинутыми на лица масками прирожденных работников офисной сферы жизни приходится появляться хотя бы время от времени, лишенного желаний лишний раз из дома выбраться даже в магазин — они собрались в самое неудобное время посреди ночи и приехали в это место только для того, чтобы вытащить из беды мальчишку, который так часто возился в их днях шуршанием негромким; они вытащили свои тела наружу с разным настроением так, словно на работу и вышли, привычкой готовые действовать каждый сам за себя или друг за друга в тесной сцепке поставленных на нарты собак с вмерзающими в наст подушечками лап; они встали так, как всегда вставали по просьбе матери, тети, отца, дяди — удар кулака выбивает из накрученных латунными винтами пазов челюсть байкера, что сумел избежать удара битой и подобраться ближе. это — тоже работа. в любое удобное или неудобное время. это — тоже их и только их обязанность. даже если они хотели посмотреть. даже если им не удобно срываться с места, пастями хватая воздух на бегу. даже если нет желания: они воспоют в себе, поднимут и раскрутят на возбуждении от таких разных, но таких схожих эмоций и ощущений.
короткой оценки происходящего, для которой не требуется выделать хоть сколько-то много времени, хватает на то, чтобы отметить насколько сильно порядились их противники, как рассеялись остатки собравшихся в несостоявшуюся откровенно как даже в шутку обозначенная как крупная группировка своим малым количеством и лишенном угрожающего эффекта внешним видом: так вызывающе одеваются только те, кто пытаются без драки доказать свое превосходство, те, кто не готовы выдержать даже в половину серьезный ответ на петушащееся старание показаться более серьезными, чем они в своей мизерной опасности его на самом деле. такой отвлекающий момент с подвешенным на крюке мальчишкой, такое вроде бы бегство показательно подставленными спинами с искренней надеждой на то, что они вдвоем действительно пришли без оружия и без малейшей подмоги, что сейчас удастся задавить количеством без расчета на то, что хоть кто-то из них может вступать в открытое противостояние не с забулдыгами из соседнего бара, а с людьми подготовленными к подобным событиям лучше большинства участников и из более серьезных формирований, чем горстка недавних байкеров, только и способных, что попытаться успеть цепь намотать на кулак для удара потяжелее; междуцарствие. пропасть между грязной уличной дракой и четко поставленными ударами в слабые точки, прикрыть которые им не хватает ни опыта — может быть, им довелось никогда не получать в них ударов, и от того внезапное ощущение боли едва не сбивает с ног — ни скорости реакции.
Марта пропустила удар.  Марта ранена, но не серьезно, это не должно никак повлиять на то, как она легко двигается в драке, имея подготовку ничуть не хуже его собственной и только в силе физической уступая, но способная наверстать отрыв оружием, которым виртуозно останавливает на излете попытку подобраться к ним ближе.
про них можно говорить — промежуточная форма со-общения без слов, от одного только касания спина к себе, о промежуточной позиции мысли в такие моменты одной на двоих, о промежуточной культуре ощущения самих себя и того, кто прикроет от удара в бок, и он привыкли быть в этом мире единственными, и быть единственными для мира. их родители распорядились так. их жизни так сложились.

звук выстрела грохотом оглушительным разносится кругами по воде, вынуждая остановиться всего на мгновение, обернуться в сторону его источника. удивление проскакивает тенью по взгляду: Рэт выстрелил в человека. прицелился. нажал на спусковой крючок, почувствовал отдачу, ощутил тонкую нить, связывающую взятое им оружие и чью-то жизнь; мужчина не из этого клуба самодеятельности падает.
обернуться.
никогда нельзя себе позволять ослаблять внимание и Дима прекрасно знает этот постулат.

его дергает в сторону боль.
тупая — от удара; острая — от вбитого с размаха ножа в грудь сбоку.
он делает резкий выдох до упора с громким русским окриком, проносящимся эхом от пола, кровью чужой залитого, до потолка высокого дребезгом разнося в рычание сошедший голос слова незнакомого, но с точностью передающего мгновенность реакции:
— сука!
тяжелый удар без потери равновесия с быстрого разворота всем телом ботинком в живот сквозь руки, не успевшие сомкнуться впереди в хоть какую-то защиту, и молодой парень в одежде, разительно отличающейся от всего того кожаного и бренчащего тряпья, что навесили на себя в возне занятые, битых подбирающие, травмированный и испугом здравым как водой окатанные в тревожности каждый шаг назад взволнованно, отшатывается назад, оттолкнутый силой, хватается рефлекторно с усилием за поврежденную область некрупного тела, укрытого дутой курткой в контраст с цепями его окружающих, потеряв дыхание в начале ребер и сам равновесия не удержав заваливается назад, звучно прикладываясь бритой головой о бетон.
по мелкой пыли откатывается звоном выпавший его его дернувшейся руки окровавленный нож.
Марта.
она не должна отвлекаться и сдать позиции, если хоть кто-то из противников еще остался стоять на ногах. он слышит ее голос. далекий. близкий. то ли кричит, то ли говорит едва слышно.
мелкий крысеныш. с пистолетом в руках, таким большим и тяжелым, что кажется странным, как поднял и как плечо себе не выбил.
что слышно? что из этого действительно слышно?
стук крови в висках на стремительно набираемой громкости.
пространство ангара смыкается над головой остовом железа, пространство мира в движении замирает в друг постановкой на паузу и рывком сужается до диаметра не крупнее спичечной головки в момент движения по серной полоске, окрасилось ослепительно ярко в желтый и неохотно разошлось мерцанием помех по краю взгляда потемневших глаз. звенящий треск пистолетного выстрела отступает на метры и на минуты назад.
он делает глубокий вдох после удара; он шатко падает на бетон упором на одно колено и хриплый кровавый кашель каплями рассыпается под ноги, полосой кривящейся стекает от рта губами в нить сжатыми; пальцы сквозь перчатку кожаную не чувствуют толчков крови из широко раскрытой раны — Дмитрий замирает в этом мгновении и ему не нужно никакого представления для того, чтобы понимать и само произошедшее, и результаты его, и последствия, ему достаточно одного только знания: дыра в грудине с левой стороны и поврежденное легкое мгновенно дают острый выброс адреналина в резкой ограниченности кислорода, и эти две вещи, два притупляющих боль процесса никак не согласуются между собой.
эти слова всегда означают что что-то идет не так, сворачиваясь под ребрами кривой полоской росчерка дробящего, и всегда есть что-то, что идет не так, скрежетом обломков мелкого металла и древесной щепы под подошвой ломко костью птичьей, всегда между двумя вклинивается пылью поднятой, между многими, между всеми; никогда нет возможности для самого существования промежуточной зоны, которая не представляет из себя пустоту, не существует никакого ограничения, нет паузы ни в какой, ни единой по пространству зоны боевых действий, и в постоянстве раскрытом влажными краями просто игра линий, бестолково промежуточные тени единственной возможностью, положения, вещи.
он поднимается с колена с тяжестью окаменевшего тела, с трудом без дыхания за сомкнутой челюстью и шатко ловит положение свое лишним шагом вперед, и в шорохе по песку и пыли его движение ботинком в сторону упавшего парня сталкивает нож, откатывая его еще дальше от чужой скрюченной в болевом синдроме руки — с размаха короткого удар ботинком падает с успевшее исказиться гримасой страха неподдельного лицо, с силой вдавливая его в бетон, словно нет в нем уже помехи затылочной кости. еще раз. еще. мелко вибрирующая изнутри под кожей накатывающей дрожащей реакцией на адреналин всех систем организма, рука в черной перчатке зажимает между ребер сквозящую боль, пока удар ритмично до автоматизма зацикленного следует за ударом, сминая нос, ломая кости глазных впадин, сворачивая в кровавом месиве челюсть, и его намертво замыкает на этом действии, фиксирует фокус внимания в одну только острую точку. рука в собственной крови теплеет, когда под перчатку забегает выталкиваемая сердцем крови. гул в голове нависает проводом закоротившим в основании черепа удушливой тяжестью безымянной, что не выразить и самому до конца не ощутить до рези по трахее. ботинок, выбивающий последние черты чужого лица в осколки, торчащие обломками в стесанные об кости обломки белесые, из порванной кожи, из разрезанного ими мяса, щепка за щепкой, как фарфоровые куски из разбитой молотом кукольной головы. молча. Дмитрий не издает ни слова, ни звука, с еле заметным сиплым звуком из остановленного дыхание нависая против булькающих криков и слабых попыток закрыться руками, отброшенными с размаху очередным ударом без сбившегося ритма как помеху не серьезную.
— ты должен сдохнуть… — и с каждой стремительно разбивающейся кровью об бетон секундой становится все меньше ясно, кто похож на человека и кто в действительности еще имеет право человеком называться, — ты... сдх...н...ешь... — парень на полу с разбитой головой шепотом хрипящим сквозь обломки выбитых зубов, западающих камнями белыми в захлебывающееся горло, или мужчина, в пульсирующем молчании добивающий его ударом в звонко хрустнувшую височную кость с треском до ублюдства чавкнувшего звука. он умирает, гордившись собой до конца? или разочаровавшись в тех, кто бросил его на убой ради собственных целей? или он верен им не хуже последней псины, которой достаточно только воды и редких ошметков еды, брошенных с барского плеча под стол?..
только тогда Дима в громкий хрип срывается, все это время сдерживая дыхание на упавшем отсутствии малейшего вдоха, чтобы не зайтись кровавым кашлем, но теперь попытка выпрямиться в полный рост заставляет его задохнуться тяжестью разорванного легкого, подавиться кровью, наполнившей рот. человеческое сердце совершает примерно около трех миллиардов ударов за всю среднюю человеческую жизнь по результатам последней проведенной переписи населения, и сейчас оно выбивает кровь из раны с каждым новым послушным толчком именно так, как должно делать на протяжении каждого сдвоенного удара, но он перестает это замечать. в напаивающей слабости отмены возможности дышать — он держится за оглушенную самообладанием невозможность физическую страх испытывать, и едва стоит на ногах, сильно кренясь всем корпусом в левую сторону, без возможности больше взглядом обвести поле еще не проигранного ими боя противостоянием с совсем не серьезной бандой, которую пригнали сюда на убой лишь ради денег — Дима смотрит вниз на тело изувеченное, на одежду, от банды его отличающее, и складывает в рывками пытающемся отключиться сознании действительного противника, в чьих руках трепыхалась и идея похищения откровенной глупостью выменянного на смерть нескольких подставных людей, возможно не понимавших даже, в чью пасть их бросили для достижения чьего-то большего.
он понимает, что рана глубокая; что прямо сейчас сделать с ней едва ли получится хоть что-то; что такое повреждение намертво выбивает его из игры не смотря на все желание продолжить добивать тех, кто не успел еще расползтись по углам, потери свои зализывая преждевременно; повреждена легочная ткань, повреждены сосуды, повреждены... Дима вновь опускается на колени, чувствуя, что больше не способен держать ни спину, ни сгибающуюся под усилием поясницу, и равнодушием монотонная работа сердца с завидной стремительностью сокращает не только общую его продолжительность нахождения в сознании, но и работу выброшенных на полную отдачу ресурсов организма.
дышать.
он успокаивается быстрее, чем может сделать это с собой другой человек, не привыкавший годами к боли, и мелкими урывками дышит, не способный вдохнуть ни полностью, ни хотя бы на половину оставшегося целым легкого, и недостаток воздуха вызывает качающее головокружение, заставляя согнуться, все с большим усилием медленно ослабевающей руки зажимая рану — он не может позвать на помощь сестру, потому что не способен издать ни звука, и острая боль при каждом коротком рывке вдоха скрежещет по ребрам, оставляя на них глубокие царапины. пронизывающая. пробирающая почти до позвоночника.
дышать.
он начинает заваливаться на бок, вновь заходясь в кашле, полном крови, от инстинктивной попытки набрать больше воздуха в сжавшиеся легкие, паникующие естественной тревогой мозга словно при медленном утоплении на настолько не серьезной глубине, что кажется лужей. накатившая на плечи и придавливающая страстным желанием свалить смертельно удушливая усталость мельком вызывает желание вырубиться, взять паузу, отдохнуть. вдохнуть. усталость подсознания мечтает об отдыхе, в то же время уверенное нежелание сдаваться заставляет держаться на плаву.
блять.
Рэт не знает, что совсем неподалеку находятся проверенные люди, которых к неудовольствию Марты он вызывал в качестве подмоги — Дима свободной рукой тянется к карману и зубы скрежещат о зубы в каждом мгновении, завязанном на движении, склеенным с проклятой ослепительной остротой боли в сдавленной груди; он цепляет свой мобильник в крепком чехле с бамперами против ударов, с новым хрипом напрягает запястье, отшвыривая телефон от себя в скольжение по бетону в сторону мальчишки.

Она фыркает ему в шею, он в ответ хватает ее за подбородок грубо, заставляя лучшую подругу своей дочери посмотреть ему в глаза. — Иногда обстоятельства диктуют правила, tempesta, - шепчет с грубоватой нежностью, называя ее бурей, потому что Сидни Дюбуа сносит его с ног, как и все его планы, как и всю его жизнь, его железобетонное правило "никаких новых женщин". Он оттягивает большим пальцем ее нижнюю губу и сжимает щеки (несильно, но достаточно, чтобы она почувствовала неприятные ощущения в районе скул: "я могу сделать тебе больно, но пока не делаю"). Знает, что мажет ее макияж - нахуй мишуру.
Перед ним, черт возьми, двадцати с небольшими копейками пиздючка, которая умудряется условия диктовать мужчине вдвое старше нее, недовольство высказывает, брыкается, давит на эго шпилькой, ревновать заставляет периодически (вот, даже сейчас: не пидор - проверялось, говорит). И, черт возьми, ему это нравится. Потому что Сидни Дюбуа - не просто красивая картинка. Она - вызов. Ломбарди в женщинах помимо острого языка и длинных темных волос почитает умение ценить себя и преподносить так высоко, что приходится не просто прыгать, а брать инвентарь для скалолазания и взбираться без страховки. Чисто, блять, на голом энтузиазме и адреналине.
— Захочу - сделаю, будь уверена, - добродушно отвечает на недовольство Сидни, выпуская из своих тисков (пальцы сжимали ее бедра, как когти коршуна добычу). Она вышагивает назад, он опирается руками на ее столик, заваленный всяким ебучим бабским хламом, призванным раскрасить ее милое ангельское личико до сучьего состояния.
- Две минуты. Губы Чейза растянутся в ухмылке. — Что же... За две минуты я тебя не трахну, а вести со мной светские беседы ты не настроена, поэтому отъеду пока по делам, - он щурится, на какое-то мгновение его зрачки темнеют от желания, но он больше не стремится разрушить ее личное пространство; хочет ее, но не набрасывается, и просто смотрит, чуть запрокинув голову назад, медленно проводя взглядом по ее губам, груди, талии, ногам, шее... Он только что выебал ее глазами менее чем за две минуты. Понадобилось секунд тридцать.
— Не позвонишь. Не наебывай дядю Чейза, - он глухо рассмеялся, и перед тем, как выйти следом за ней, он впечатывает в ее губы поцелуй - требовательный, настойчивый, с привкусом сигарет и "я еще вернусь".
Но не просто уходит - он сначала останавливается перед Кайлером, наклоняется так близко, что тот инстинктивно отшатывается к стене, и тихо, почти ласково произносит: — Если твои руки когда-нибудь окажутся ближе, чем в метре от нее - я их отрежу. Понял, щенок? - Кайлер кивает слишком быстро. Чейз хлопает его по щеке - жест между дружеским и "я тебя запомнил", и только тогда уходит, оставив за собой тяжелую тишину.

Ровно через полтора часа - минута в минуту - дверь гримерки с грохотом снова распахивается. — Ну что, принцесса, закончила светить жопой для всех желающих? - она оборачивается. Чейз стоит в дверном проеме, руки в карманах, в той же черной футболке, только теперь на руках костяшки сбиты в кровь, а губа слегка припухла и посинела (явно не от работы в мастерской). В глазах играет юношеское озорство, уголки губ приподняты. Сидни спрашивает:  — Ты что, ждал под дверью? - бровью водит. — Нет, - он делает шаг внутрь, пинает дверь ногой, и она захлопывается с оглушительным звуком. — Я ездил разбираться с одним долбоебом. Потом с другим. Потом вспомнил, что обещал тебя куда-то свозить, - он опирается на дверь. — Я не помню, чтобы соглашалась.
— Ты и не соглашалась, - Чейз достает из кармана ключи от 911 спортивного порша. — Ты просто скажи "да, Чейз" и перестанешь дуться, - он видит, как она снова вспыхивает, как огрызнуться хочет. Там где-то под рукой тушь, которую она бы с радостью вонзила ему, как нож в сердце, или, хотя бы, ткнула ею ему в глаз, что более вероятно. — Ну же. Я припас для тебя сегодня парочку безумно увлекательных дел. Начнем с этого, - он внимательно разглядывает ее зрачки - еще не вмазалась. Раз так, то на аперитив пару дорожек, которые он ловко раскатывает на ее столике, перед этим выуживая из кармана маленьких прозрачный зип-пакет. Втирает несколько кристалликов себе в десна.
Чейз хватает ее за запястье прежде, чем она успевает наклониться.  — Не так быстро, tempesta, - он притягивает ее к себе, и теперь его губы в сантиметре от ее уха: — Сначала ты говоришь "да", потом получаешь свой кайф, а потом... - его зубы слегка задевают ее мочку уха. — Потом я покажу тебе, что значит "безумно увлекательные дела", - он отпускает ее.

Форум: Нью-Йорк

Текст заявки:

МУЗЫКАНТ ИЩЕТ ПРОКУРОРА

Kato Genji |  Като Гэндзи

Zhao Lei / 37 / консультант по международному праву / бывший, пришедший в будущее

---

НЕМНОГО О ТЕБЕ

Ты родился в Токио, на ковре из чужих ожиданий. В доме, где звукоизоляция была не для музыки, а чтобы не слышать крики прошлого. Там всё решали заранее: куда ты пойдёшь, что будешь говорить, кого полюбишь (и кого — нет).
Твой отец — судья, ушедший в частный бизнес, когда понял, что даже справедливость можно продать, если сделать это правильно. В деловых кругах его называли «тихий демон». Мать — бывшая модель, грация и холод в одном теле. Ходила по подиумам, пока фамилия Гэндзи ещё не обязывала её сидеть дома и варить зелёный чай. Семья это стыдливо игнорировала. Как будто глянец не пачкает, если не говорить о нём вслух.
Ты был один. Ни братьев, ни сестёр. Только ты — и дед. А он, старик в кимоно и с голосом, который не поддавался ни возрасту, ни времени, — был настоящим хозяином этого рода. Его слово резало, как бритва. Даже смерть, наверное, пришла к нему с поклоном и разрешения спросила.
Состояние семьи? Легенда. После войны, когда Япония лежала в руинах, к ним приехала она — единственная наследница трансатлантического банка. С гуманитарной миссией. Или с чем-то похуже. Она встретила твоего деда, и — ну, ты знаешь, как это бывает. Он влюбился. Она — возможно, тоже. Его честь упала, как знамя. Зато род поднялся.
Гайдзинку приняли. Молча. Без одобрения, но с пониманием: проигравшие не выбирают. И вот ты — результат сделки, о которой все хотели бы забыть. Смешанная кровь, разбавленная гордость. Но ты научился это скрывать. Заменил эмоции законами, чувства — процедурами. И пошёл по пути, который для тебя проложили не по любви, а по долгу.

Ты учился в частной школе, где детям не разрешали бегать по коридорам, а учителя склонялись к ученикам, как к будущим министрам. Потом был Todai — юридический факультет Токийского университета, святыня для потомков правильных фамилий. Ты прошёл его, как по нотам. Без ошибок. Без зацепок. Наотмашь.
Стажировка в Министерстве юстиции, как чекпоинт. Всё шло по плану, пока не пришло то дело. Игрок. Так его прозвали в новостях — из вежливости. Он похищал молодых женщин, устраивал дьявольские турниры: партия онлайн-покера против следствия. Проиграли — кто-то умирал. Кроваво, театрально. Он знал, что за ним наблюдают, и делал это на камеру. На суд общественности. На ужас Японии.
Ты нашёл его. Никто не понял, как. Там, где отказала система, ты — сработал. Не как прокурор. Как хищник. Как тот, кто отомстил за всех.
И тебя нашли — на складе в пригороде, с ножом под рёбрами, с руками, изрезанными в кровь леской. Он играл с тобой в свою последнюю партию. И почти выиграл. Почти.
Семья испугалась впервые. До этого они верили в дисциплину. Теперь — в бога. Тебя откачали. Реабилитация, частная клиника, молчание в прессе. Всё, как положено. Но когда ты вернулся — ты уже был другим. Не человеком. Символом. Железным голосом в зале суда. Самым молодым прокурором в истории Токио.
Иронично, да? Ты мог бы умереть героем. Но выжил. И стал легендой. Только вот... без права на себя.

Мы познакомились в 2014-м. Банально, даже смешно — авария, пролитый кофе, кофейня на углу, которая пахла дешевыми булочками и одиночеством. Один разговор, потом ещё один. А потом — тишина, в которую мы оба начали возвращаться. И завязался роман. Тайный, разумеется. Твоя семья предпочла бы публичный скандал, чем связь с каким-то музыкантом. Мой продюсер скорее оторвал бы мне голову и продал на органы, чем позволил спать с прокурором. Но мы всё равно встречались. В квартирах, снятых на чужие имена, где пахло лавандой и страхом.
Я тогда был яркий, как световая граната. Ты — ледяной, как заключение без права переписки. Мы были несовместимы — и оттого неразделимы. Ты учил меня молчать, как учат владеть оружием: с точностью, хладнокровием и расчетом. Я учил тебя дышать. Есть руками. Смеяться. Целовать не по расписанию.
Ты не сразу понял, что это тоже власть — уметь смеяться.
Весной 2018-го мой контракт с лейблом должен был закончиться. Я сказал об этом Рё. Почти сразу после этого твоя семья узнала, что ты спишь с гайдзином. Скандал был бы громче, чем любой судебный процесс. И тогда мы решили всё бросить. Впервые — по-настоящему.
Сначала была Окинава. Совместный отпуск. Море, жара, отель с тонкими стенами и притворным покоем. А потом всё пошло не так.
Якудза. Пули. Крики. Кровь, шум, а потом — тишина.
Я умер. Три минуты. Это немного, если ты статистика. И вечность, если ты — ты.
Тебе сказали, что со мной ты никогда не будешь в безопасности. Что я — риск. Что я — ошибка.
После — Цюрих. Два года восстановления, в которых я учился заново ходить. А ты — учился жить без меня. Женился. Быстро. На той, кого выбрал твой дед.
Ты не любил её. Не тогда. Не потом.
Ты пил в одиночестве. Искал меня между строк судебных дел и в трещинах на потолке. Проклинал себя. Пытался найти.
Бесполезно.

Я уехал в Штаты в 2020-м. Тихо. Без аплодисментов и без скандалов. К тому времени у тебя уже была дочь — единственный человек, которого ты действительно любил без страха. А вот жену ты не любил никогда. Не с первой ночи. Не с последней.
Сначала она пыталась. Держалась. Ждала, что ты вернёшься домой не как прокурор, а как муж. Потом у неё появился любовник. Потом — второй. Третий. Где-то между четвёртым и пятым браку пришёл конец. Развод оформили быстро, почти деловито. Дочь оставили тебе. То есть, вашей фамилии. Твоей семье. Потому что ты тонул в работе. И вместо спасательного круга держал отчёты, отчуждение и вечерние визиты в кабинет с бутылкой виски.
А потом — ты нашёл меня. Не сразу, конечно. Сначала слухи. Потом статьи. Фото. Ты увидел, что я всё-таки ушёл от Рё. Не убежал. Не сбежал. А скинул его с себя, как выцветшую рубашку. Без истерики. Без драм. Просто… больше не подошло по размеру.
И тогда ты понял: это не финал. Это пролог.

Ты ушёл из прокуратуры. Несмотря на угрозы. Несмотря на семью. Только мать — единственная, кто в этой истории не играл маску, — поддержала тебя. Остальные… Ну, дед заявил, что ты предал кровь. Ты разорвал с ним отношения. С отцом — почти. Тебя грозились лишить наследства, отречься, забыть. Ты сказал: «Забудьте». И впервые стал свободным.
Контракт с крупной консалтинговой фирмой стал твоим якорем. Ты больше не судил — ты советовал. Помогал японским компаниям зайти на американский рынок. Говорил на английском, думал по-японски, чувствовал — в первый раз, чёрт возьми, по-человечески.
И вот теперь… Снова мы. Одна переговорная. Один стол. Разные стороны. А между нами — годы, тишина, дочь, Окинава и всё, что мы не успели сказать. Но шанс — остался. И, может быть, это уже не случайность.

Что я знаю о тебе?

— Когда-то ты подавал надежды как спортсмен. Кэндо — потому что меч научил тебя не ошибаться. Плавание — потому что там никто не видит твоего лица. Не сложилось. Но привычка осталась. Ты до сих пор просыпаешься в пять утра, как будто тебя всё ещё ждёт вода или татами.
— Ты любишь оригами и бонсай. Это звучит банально, даже карикатурно — но ты искренне веришь, что порядок снаружи может усмирить хаос внутри. И, может быть, ты прав. Иногда.
— Пьёшь только чёрный кофе. Зелёный чай — реже. Не потому что не нравится вкус. Просто он слишком прочно пахнет юностью, школой, дедовскими взглядами через стол и фразами вроде: «Сын семьи Като не может себе этого позволить».
— Про «Игрока» ты не говоришь. Никогда. Как будто если молчать достаточно долго — всё случившееся растворится. Но иногда ты касаешься шрамов. Легко. Будто проверяешь: ещё жив? Ещё помнишь?
— У тебя холодный, хирургически точный ум. Ты не беспринципен — просто не поддаёшься эмоциям. Ты выжженный рационализм в дорогом костюме.
— Когда-то ты был ревнив. До одури. До того, что можно было бы назвать страстью, если бы это не было похоже на удушение. Сейчас… Не знаю. Может, просто научился прятать.
— Ты не человек масс-культуры. Ненавидишь фейерверки, поп-музыку и публичные признания. Даже за границей ты остаёшься японцем — молчаливым, сдержанным, чужим.
— Говоришь по-английски почти без акцента. Почти. Но я-то слышу. В каждом втором "r", которое ты проглатываешь, как свои чувства.
— Ты сторонник минимализма. Белые стены. Одна картина. Ножи в идеальном порядке. Сам готовишь — просто, сдержанно, вкусно. Роскошь — не для тебя. Хотя на твои деньги можно купить остров. Или войну.
— У тебя безупречный почерк. Ты пишешь, как будто режешь по бумаге: чётко, резко, с замахом. Любые твои заметки — почти приговор. Даже список покупок выглядит так, будто им можно оправдать расстрел.
— Ты слушаешь классику. Не потому что любишь. А потому что она не говорит. Не просит. Не напоминает. Слушаешь Баха, Шопена, иногда — минималистов. Невыносимо точно. Невыносимо спокойно. Однажды я поставил тебе что-то живое — Дэвида Боуи, кажется. Ты улыбнулся, как человек, который забыл, как это делается. А потом выключил. Слишком громко для твоего мира.
— Ты носишь очки, хотя можешь обойтись линзами. Просто ты не доверяешь ничему, что можно засунуть в глаз. Особенно если это что-то обещает «упростить жизнь». Ты не из тех, кто выбирает простое.
— У тебя нет социальных сетей. И, кажется, никогда не было. Ты говорил, что это «временная конструкция для демонстрации иллюзий». Хотя я подозреваю: ты просто не хотел, чтобы кто-то увидел твоё лицо в минуты, когда ты не прокурор. Когда ты — просто человек.
— Ты умеешь молчать так, что становится невыносимо. Это не спокойствие. Это ледник. Ты не перебиваешь. Не споришь. Просто смотришь. И люди начинают говорить сами. Признаваться. Выкладывать. Ломаться.
— Я однажды видел, как ты плакал. Один раз. Совсем немного. Не от боли. Не от любви. От бессилия. Это было страшнее, чем если бы ты закричал.

Характер?  Пожалуйста. Что видел я:

— Ты держал всё в себе. Радость, злость, страх. В тебе не было дыр — только тайники.
— Ты считал эмоции слабостью. А я — формой силы. Мы в этом никогда не совпадали.
— Ты планировал разговоры заранее. Даже случайные. Даже шёпотом.
— Ты знал, как вести себя на публике. Но не знал, что делать в постели, когда кто-то плачет от счастья.
— Ты хотел быть идеальным сыном. И стал. Только себя по дороге потерял.
— Ты никогда не повышал голос. Даже когда мир рушился. Особенно — тогда.
— Ты ушёл не потому, что не любил. А потому что испугался, что полюбил. По-настоящему.
— У тебя не было ни одной фотографии на стене. Ни одной. Только картины с линиями. Без лиц. Без прошлого.
— Ты мыл посуду сразу после еды. Всегда. Даже когда дрожали пальцы. Даже ночью.
— Ты не спал на подушке, которая хоть чуть-чуть сбилась — всегда ровно, будто в госпитале.
— В ванной у тебя всё было в чётных числах. Даже полотенца. Как будто ты ждал, что кто-то останется.

Что осталось от тебя:

— Песня, которую я так и не закончил. Потому что не смог придумать конец, где ты жив, а я — не сломлен.
— Папка с письмами. Ненаписанными. Начатые строчки, перечёркнутые мысли. Всё то, что я хотел сказать тебе, но ты ушёл раньше, чем я научился не кричать.
— Пара фраз, которые проскальзывают у меня в интервью. Не мои. Твои.
— Привычка смотреть на часы в 17:46 — время, когда ты тогда не пришёл.
— Страх, что ты появишься. Страх, что не появишься. Одновременно.
— Навык держаться. Как ты. Только у тебя это называлось достоинством. А у меня — остатком тебя.
— Вкус горечи от кофе без сахара.
— И молчание. То самое, которым ты научил меня отвечать, когда больно. Не словами. Взглядом. Или — отсутствием.

В остальном:

— Да, это заявка в пару.
— Но путь к любви здесь не вымощен ромашками, а пролегает через минное поле, выжженные руины и пару грехов, о которых лучше молчать.
— Мы не побежим держаться за руки во втором эпизоде. И даже в пятом — вряд ли.
— Я не ищу игрока, который будет отбеливать Като. Мне нужен тот, кто возьмёт его сломленного — и не отведёт взгляд. Кто сможет сыграть мужчину, которого переломили об колено, но который поднялся, собрал осколки и продолжил жить. Не ради счастья. Ради правды.
— Это заявка для тех, кто умеет играть боль. Кто чувствует кожу персонажа. Кто в каждом движении тела, в каждом взгляде — умеет прятать нож.
— Это история про трагедию. Про эстетику. Про двоих, которые встретились спустя шесть лет — и до сих пор не знают, любят ли друг друга или просто не могут разойтись.
— Имя и фамилия уже фигурируют в каноне — они фиксированы. Внешность выбирай сам, но, пожалуйста, без ванильных мальчиков с глазами-с-мёдом. Холод, зрелость, контуры.
— Биографию можно адаптировать — но костяк остаётся.
— Я не жду пост раз в две недели. Если мы хотим прожить эту историю, дышать ей — нужен ритм. Раз в два-три дня — комфортный, честный темп.

Если ты всё это прочитал — и у тебя не дрогнула рука, не сжалось сердце, не возникло желание сбежать обратно в безопасные заявки, а наоборот — почесалась душа, захотелось разрезать себя до кости, вписаться в диалог, где каждое слово как осколок стекла — пиши. В этом аду будет место для двоих. Но только если ты умеешь гореть красиво.

Одобрение анкеты от заказчика: да.

Пример моего поста

Все это цирковое пиздоблядство с концертом, корпоративными плясками и Карен на десерт можно было вынести ровно в двух случаях. В первом — если ты натуральный клинический дебил, искренне считаешь, что фуга и фуа-гра — это одно и то же блюдо, а ABBA — подвид коалы. Во втором — если ты давно и стабильно мёртв внутри, и всё происходящее воспринимаешь как стендап вселенной: хмыкнул, подмигнул и пошёл дальше, в свой персональный морг.

Был, конечно, ещё третий вариант. Вариант имени Джошуа Фараго. Когда ты прожил столько всего, что уже не тратишь батарейки на эмоции. Пережил — похлопал себя по плечу. Сдох — ну что ж, бывает. Всё по Карнеги: улыбайся, маши руками, и люди сами к тебе подтянутся. Правда, в этих псевдоумных книженциях никто не утруждался приписывать сноску мелким шрифтом: "Дружочек, эмпатия и вовлечённость смертельно опасны. Первая остановка сердца — в двадцать пять, спасибо, что были с нами."

Джошуа не словил инфаркт. Он просто понял эту истину на пару лет раньше. И научился жить, как живут все знающие: с каменным сердцем и вежливой усмешкой.

Он действительно вернулся домой пешком, через самое прекрасное в мире место — нью-йоркскую подземку, где крыс больше, чем мечтателей, а воздух пахнет жареной безнадёгой. Потом бодро отмахал ещё две мили до своего уютного ада: квартала, где на квадратный метр приходится больше наркоманов, чем рабочих в Макдональдсе.

Джошуа пару раз встретил знакомые компании: потрёпанные жизни, порванные судьбы, парни с глазами цвета разбавленного цемента. Они его знали. Они его уважали. Кричали ему вслед, расстроенно так, по-братски:

— Привет, музыкант! Чо как? Ноги никому сломать не надо?

Фараго всегда был вежлив. Притормозить, кивнуть, прищуриться:

— Пока всё по плану. Спасибо, что спросили. Ни ноги, ни руки пока не трогаем. Но вы держитесь на связи.

И правда спешил. Спешил не потому, что боялся. Нет. Его пугало только одно: остаться слишком долго среди чужого отчаяния и вдруг снова поверить, что это нормально. Он мечтал об одном. Вернуться в свою пыльную, прокуренную квартиру, ввалиться в душ, смыть с себя весь этот липкий налёт чужих ожиданий, детских слёз, родительских планов, корпоративных улыбок. А потом упасть на свой чёртов матрас и вырубиться до полудня. Иначе — нахрена вообще было всё это начинать?

Правда, у Вселенной на этот вечер были свои извращённые планы. Едва Джошуа вошёл в подъезд и направился к лестнице — потому что лифт, естественно, снова сдох в лучших традициях мёртвого искусства, — как сверху донёсся весёлый гул голосов Он мельком глянул на телефон. Половина второго ночи. Неплохо, ребятки. Особенно по меркам людей, которым завтра на работу, если только они вообще знают, что это такое.

Дейв и Чэд, его неизменные соседи с вайбом "геи без драм и глиттера" — вернее, обычно без глиттера, — устраивали очередную вечеринку. Снова. Потому что зачем спать, если можно громить печень свою и чужую. Джошуа флегматично отметил в мозгу: неприятно, но некритично. Тем более что под дверью его уже ждала тарелка, заботливо прикрытая целлофаном. Домашнее печенье. Фирменное. Дейв колдовал над ним с такой нежностью, с какой Джошуа последний раз к чему-то прикасался в тринадцать лет. Сахара в печенье не было. Это был их маленький местный договор: музыкантам тоже положено немножко добра.

Он как раз открывал свою железную дверь, когда за спиной раздался голос:

— Эй, Джош!

Фараго обернулся. С лестницы выглядывал Чэд — в перьях, в блёстках, в состоянии лёгкой гравитационной нестабильности. День Благодарения. Ах да. Конечно. Номинально — вчера. На практике — вываливается за все разумные пределы. Как шведский стол эмоций: бери, сколько влезет, отравись по желанию.

— Заглянешь к нам? — расплылся в голливудской улыбке Чэд. — У нас весело. Пришла какая-то скрипачка. Модная. Рвёт всех своими каверами!

Джошуа задумался. Точнее, его организм на секунду завис, пытаясь решить, от чего его воротит сильнее: от слова "модная" или от слова "каверы". По ощущениям — ничья. На всякий случай он спокойно ответил:

— В другой раз, Чэд. Устал. До состояния растительного угасания.

— Ааа, ну ладно, — бодро отозвался Чэд. Видимо, для него отказ был сродни очередной ноте в бесконечной мелодии жизни. — Мы постараемся потише! Ну... насколько сможем.

Джошуа кивнул. Отдал честь тарелкой с печеньем. И шагнул в темноту своего лофта — в самое сердце пустоты, пахнущей пылью, металлическим холодом труб и чем-то ещё неуловимо знакомым: одиночеством, которое перестало быть врагом, а стало фоном. Как белый шум в сломанном радио. Как дыхание большого, равнодушного города за окном. Наконец-то он был дома.

Он спал. И, надо признать, спал хорошо. Даже слишком. Без этих привычных упоротых снов про кровавые контракты, выбитые зубы славы и прочую милую дичь в стиле "развлеки себя сам". Лежал бы так дальше — наплевав на затёкшую шею, ноющую спину и тот факт, что матрас давно мечтал о капремонте, — если бы не вибрация телефона. Вжжик. Вжжик. Вжжик. Как маленький механический демон, который решил устроить сейсмическую атаку прямиком по деревянному полу.

Джошуа из-под подушки вылазить не стал. Принципиально. Зато высунул левую руку, нашарил телефон вслепую и утянул его под простыню — туда, где ещё сохранялось тепло, остатки жизни и надежды. Поднёс к губам и сипло выдохнул, как человек, у которого разом отняли и печень, и мотивацию жить:

— Что надо?

На том конце линии раздался голос Вика. Приятный, как скальпель, заранее смазанный антисептиком:

— Ты же помнишь про встречу с японцами?

Что нравилось в Моргане — так это прямота. Без всех этих мимими-завываний в духе "Как чувствует себя наше солнышко?" или "Может, привезти тебе латте с человечностью?" Нет. Вик брал быка за яйца. Причём без наркоза.

— Ну да, помню, — пробурчал Джошуа, снова прикрывая глаза и укутываясь в сон, как в давно выдохшуюся зимнюю куртку. — Встреча двадцать девятого. Ты говорил.

— Ага, — с коротким смешком подтвердил Вик. — Говорил. Двадцать девятого, всё верно. А сегодня у нас какое число?

— Двадцать восьмое, — пробормотал Фараго, уже наполовину плывя обратно в сладкие мрачные сны.

Пауза. Такая... с намёком.   И потом:

— Джош. Сегодня двадцать девятое. Концерт был вчера.

На мгновение мир замер. Где-то за окном бодро орали друг на друга два бездомных философа жизни, и их мат звучал почти как гимн происходящему. Джошуа зевнул. Даже расслабленно.

— Ну... ладно. Там в полдень, вроде? Я успею.

Вик мягко, как хирург перед ампутацией без наркоза:

— Джош, сейчас двадцать минут двенадцатого.

Фараго подскочил так, как может подскакивать только человек, в которого только что всадили реальность целиком — без подготовки и вазелина.  Выдернул телефон перед собой, уставился на экран, будто хотел обвинить цифры в заговоре.

11:21 AM.
Блять.

Слово сорвалось так естественно, будто родилось вместе с ним.

— Блять, — глубоко и содержательно выдохнул Джошуа. — Скоро буду.

Он вылетел из кровати, как будто по его заднице лично прошёлся цербер из преисподней. Пару минут ушло на то, чтобы стряхнуть остатки простыни, проклятий и ощущения, что душа всё ещё отказывается грузиться в систему. Но он справился. Более-менее. Футболка — чёрная, чистая, из тех, что лежали в стопке "на случай конца света". Узкие тёмные джинсы — в боевую готовность. Кожаная куртка — выдрана с вешалки на бегу. Волосы — пальцами приглажены так, чтобы казаться "беспорядком за деньги", а не "я только что умер и воскрес". Джошуа сунул ноги в свои удобные ботинки, одним движением закинул через плечо сумку с ноутом и нотами — мало ли — и сорвался с места, оставив за собой лёгкий шлейф мятной жвачки, холодного табака и нехитрого "пошли все нахер".

Он прыгнул в свой Nissan, любимого боевого коня — ни новой тачки, ни инстаграмного позёрства, только чёткий, надёжный мотор и характер. Ключ повернулся с первой попытки. Мотор зарычал, словно тоже проснулся не в духе. Highway to Hell. Трек сам включился. Плеер Фараго всегда знал, когда требовалась дополнительная доза эпической злобы.

Джошуа рванул с места так, что шины коротко взвизгнули по асфальту. Бруклин остался позади — серый, сонный, заплёванный. Он летел по дороге, как дьявол, который наконец нашёл повод опоздать на апокалипсис. Виражи. Машины мелькают по бокам. Мир был размытым полотном из скорости, нервов и упёртого желания всё-таки вытащить этот день за волосы из унитаза.

Он краем глаза глянул на часы на приборной панели. 11:34. Ну что ж. Времени в обрез, дороги — в пизду, нервы — в расход. Зато живая классика. Пальцы на руле отбивали рваную дробь под музыку, сердце билось в такт. И в эту минуту Джошуа был снова собой. Сломанным. Опаздывающим. Но всё ещё на чёртовом ходу.

У офиса его уже ждал Вик. Курил, словно спасался от собственной трезвости, и держал в руке стаканчик кофе — угольно-чёрного, как душа налогового инспектора. Увидев Джошуа, Вик молча сунул стакан в его руку и хлопнул по плечу с таким энтузиазмом, словно только что приютил котёнка.

— Двенадцать ноль одна, — констатировал Морган с ленивой гордостью. — Почти в срок. Горжусь. Честно.

— Опоздал, — отрезал Джошуа, направляясь к лифту.

— Да похуй, — пожал плечами Вик. — Подождут. Ты ж у нас звезда. Икона. Легенда. Можно разок на понтах проехать.

Фараго остановился у кнопки вызова лифта и принялся с нажимом тыкать в неё пальцем, словно пытался пробить портал в другое измерение. Заодно хлебнул кофе — жгучего, как хороший скандал. Горечь сразу растеклась по венам, включила в теле экстренный режим "аварийной работоспособности". Он ожил. Ну или изобразил жизнь достаточно убедительно.

Джошуа скосил взгляд на Виктора — устало, но с тем высокомерным терпением, которое оставляют для домашних питомцев и людей с хроническим отсутствием понимания мира.

— Это японцы, Вик, — выдохнул он, медленно, как выговаривают истину последним перед боем. — В обычной жизни они могут опаздывать, бухать, устраивать истерики, носить носки с сандалиями. Но на бизнес-встречах надо быть как штык. Тем более гайдзину. Тем более... белой обезьяне вроде меня.

Вик только крякнул и покосился на лифт, как на виселицу, где ему тоже придётся стоять рядом.

А Джошуа в это время уже собирал себя в единое целое: наружная оболочка — расслабленная, вежливая, в меру холодная. Внутри — холодный расчёт, уважение к чужим правилам игры и привычка не прощать себе ни одной трещины в момент, когда ставки на кону. Шоу должно было начаться.

В переговорной стояла вязкая тишина. Из местных сидели Картер Брукс — вечно довольная жизнью корпоративная жопа в костюме цвета "я мэр собственного эго", — и Стейси Гарсия, юрист с лицом, на котором закончилось даже корпоративное милосердие. Японцы — четверо. Все как на подбор: строгие чёрные костюмы, идеально сидящие галстуки, прически, как будто выстриженные под линейку. Запакованы, застёгнуты, готовы к суду, драке или переговорам — по погоде.

Джошуа ворвался в комнату не как опоздавший идиот, а как человек, который понимает цену входа. Радостный, срывающийся возглас Картера:

— А вот и наш герой!

Фараго проигнорировал его так же элегантно, как игнорируют пролетающую мимо муху. Сумку он швырнул в кресло. Стакан с кофе — аккуратно поставил на стол.  И — замер. На секунду. Ровно на ту, что нужна, чтобы перевести дыхание... и перейти в другой мир.

Плавный поклон — на выверенные тридцать градусов. Ни на градус выше. Ни на градус ниже. Не торопясь. Не выслуживаясь. Без малейшей суеты. Он кланялся когда-то много. И не только потому, что Рё хотел скрыть его рост, заставляя играть на контрасте. Поклоны были вбитой в тело привычкой. Извинение через действие. Признание ошибки без самоуничижения. Чистая, математическая вежливость.

И, выпрямившись, Джошуа безупречно, без акцента, на хрустально чистом токийском японском сказал:

— Прошу прощения за доставленные неудобства. Благодарю вас за уделённое время.

Голос его звучал ровно. Без фальши. Без натужного дружелюбия. Только уважение. Только порядок. Картер моргнул, как человек, которому забыли сказать, что вселенная вдруг изменила правила. Стейси Гарсия — мисс "У меня Prada вместо души" — приоткрыла рот, словно впервые увидела, что белые люди способны на осознанные действия. Виктор Морган, благослови его хаос, на всякий случай тоже поклонился. Неуклюже, как плюшевый медведь после кружки текилы. Минус за технику. Плюс за отчаянное желание не облажаться.

Японцы... Японцы впервые за эту встречу чуть заметно изменились в лицах. Появился тот еле уловимый перелом в воздухе — когда тебя перестают воспринимать как туриста. И начинают видеть в тебе возможного союзника. Фараго медленно выпрямился, холодно посмотрел на присутствующих. И подумал без всякой злобы: "Ну что, сучки. Поиграем в спортивное харакири? Я готов."

— Мистер Фу-ра-го, — поднялся навстречу один из японцев, постарше остальных. Голос у него был мягким, как осенний дождь, но под ним чувствовалась железная дисциплина. Он поклонился и протянул визитку двумя руками, с той выверенной точностью, которую вытачивают годами, как катану.

— Коджи Номура. Большая честь познакомиться с вами лично.

Джошуа ответил поклоном — таким же точным, отмеренным, без лишнего подобострастия. Взял визитку обеими руками, мельком скользнув глазами по имени и титулу, и протянул свою — карточку, аккуратно заранее впихнутую ему Виком. И любезно, с лёгкой полуулыбкой, бросил:

— Шу будет достаточно.

На лице Номуры мелькнуло облегчение. Конечно. Эти гайдзинские имена для японцев звучали как насилие над органами чувств — будто по языку прошлись наждачной бумагой, а потом залили сверху ртутью.

Все сели. Атмосфера после такого церемониального старта требовала бы продолжить беседу на японском, но выбора не было. Американская часть команды, как всегда, радостно врывалась в чужую культуру, как буйволы в магазин фарфора. Картер заговорил первым. Растягивая слоги, делая оскорбительно долгие паузы, словно объяснялся не с акулами делового мира, а с детьми из спецкласса. Стыд. Страшный, родной стыд. Джошуа позволил себе на секунду отключиться. Кофе согревал ладонь. Воздух был густым от тяжести протоколов и сдержанных улыбок. Он сидел молча, с вежливой полуулыбкой, внешне полностью расслабленный. И смотрел. Разглядывал тех, перед кем ему, возможно, скоро придётся играть длинную, сложную шахматную партию на деньги и честь.

Рассматривал. И вдруг застыл. Изменение было почти незаметным — если бы не Стейси, которая сидела слева и подозрительно прищурилась, уловив неладное на периферии.

Он сидел в конце стола. С толстой папкой бумаг, с идеальной осанкой, будто вырезанный из туши старым мастером эпохи Эдо. Тот самый изгиб бровей. Тот самый взгляд — спокойный, скользящий, цепкий. Костюм — деловой, дорогой. Том Форд, без сомнений. Джошуа теперь знал эти ткани на ощупь, на запах, на память. После той грёбаной съёмки для парфюма, где он сменил дюжину таких нарядов за один день.

Он моргнул. На автомате ущипнул себя под столом. Никаких ошибок. Ошибки не происходят сами. Ошибки вот так — садятся напротив тебя, аккуратно складывают руки на папке и смотрят в сторону, как будто не разнесли тебе жизнь в хлам когда-то давно.

Като Гандзи.

Вот он. Живой. Настоящий. И, чёрт возьми, всё ещё идеальный.

В жизни Чарльза было много всего, ради чего стоило жить. Любимая невеста, работа, которая хорошо оплачивается... Впрочем... Это было лишь частью того, чем он занимался. Нет, с невестой - Элизабет Грэй, которую он любил называть Лиза, всё было замечательно. Они были счастливы, и в этом ничего фальшивого не было. С официальной работой тоже всё было супер. Он не богат, но денег у него достаточно, чтобы иметь квартиру в Нью-Йорке, в районе Дамбо, посещать хорошие рестораны, совместно с невестой, и пусть не постоянно, но хотя бы периодически, то есть в отпуске, иметь возможность путешествовать по миру. Хотя, конечно, денег на свой особняк, или на возможность долго жить в пятизвёздочном отеле - у него нет.
Однако... У мужчины была и другая часть его жизни. Тайная. Нет, он не маньяк, и не убивает направо и налево. Просто иногда, неофициально, помогает советами по юридическим вопросам особым клиентам, за отдельную, весьма щедрую, плату. И в налоговую не отчитывается на этот счёт. А поскольку ни ему, ни клиентам, разглашение не выгодно, то всё остаётся в пределах помещения, где ведутся подобные дела.
В процессе одного из подобных дел, он познакомился с одной женщиной. Никаких сексуальных отношений между ними не было. Однако она оказалась весьма талантливой, и тоже любила подрабатывать на стороне. Понимая что они легко сработаются, он принял её в свою адвокатскую фирму. И с тех пор, некоторыми официальными, и неофициальными, делами, они занимаются вместе. А иногда - каждый своими.
Ближайшее свидание с Элизабет было намечено на завтра. Да, они живут вместе. В его квартире. И помолвлены. И что с того? Романтику же это не отменяет. Завтра он планировал купить ей свеженький букет её любимых цветов, а после этого сводить в одно романтичное место, попутно рассказав о том, куда планирует её свозить в ближайший отпуск. К счастью, в этом году, их отпуски совпадали. Так что проблем с совместным путешествием быть не должно. Ему уже ничего не помешает.
Сейчас... Чарльз Паркер был в своей адвокатской фирме, и подошёл к своей коллеге, которую нанял некоторое время назад.
-Тереза, разузнай побольше о состоянии Картрайтов. Если они действительно получили в наследство столько денег и имущества, как мне стало известно из проверенного источника... Тогда нужно будет предоставить услуги нашей компании главе их семейства. Если информация верна, то... Даже за счёт официальной деятельности, мы сможем очень сильно "навариться", работая на них. Разузнай всё. Я верю только тебе в этом вопросе на 100%, поэтому информацию проверь. Завтра предоставь мне отчёт о том, что узнаешь. Не обязательно в бумажном виде. На словах тоже сойдёт. За дело. Мне нужно встретиться с одной своей давней подругой, затем провернуть очередное дельце по-быстрому, и остаток дня буду отдыхать. Завтра встречусь с Элизабет на свидании, так как сегодня она работает допоздна, и не факт что вообще домой зайдёт, а после свидания с ней... Договоримся о встрече лицом к лицу, и ты расскажешь что смогла разузнать. Ок? - обратился он к ней.
-Ок. Надеюсь мы действительно сможем хорошенько "навариться" на Картрайтах. Сегодня займусь проверкой, а завтра тебе сообщу. Увидимся - ответила она.
-Увидимся - улыбнувшись, сказал мужчина. И вскоре ушёл на встречу с подругой, а потом на небольшое дельце. Остаток дня Чарльз отдыхал в своей квартире, мечтая о том, как классно они с Элизабет проведут их отпуск, и надеясь на то, что им с Терезой повезёт относительно Картрайтов. Он многого добился, в пределах своих возможностей, а скоро добьётся исполнения остальных своих желаний. О чём ещё мечтать?
Поужинав, помывшись, и почистив зубы, Паркер заснул, будучи уверенным в том, что дела пойдут в гору, а личная жизнь с Элизабет станет лишь счастливее, ведь с каждым днём остаётся всё меньше времени до их свадьбы. Всё же просто супер, когда можно совместить отпуск с медовым месяцем...

Текст заявки:

Привет!

Если ты читаешь этот пост, знай, у тебя красивая улыбка!

Я так соскучилась по играм, отчего мне снова захотелось окунуться в ролевой мир. Чаще играю мужскими, чем женскими персонажами, гетеро, в пару или около того. Ищу в общем ту самую, с которой будем на одной волне - придумывать, обсуждать, делиться чем-то хорошим, радовать друг друга постами, эмоциями. Хочу кайфовать от наших игр и иметь понимание, что наша игра тебе интересна, а если нет, то хотя бы ясности. Не всегда люди сходятся, и это нормально. Не хочу загадок, хочу ясности, любви, мира, тепла. В игре люблю драму, абьюз (имеет место быть) , месть, закрученные отношения, преодоление препятствий и тд. Пишу в основном от третьего лица и еще люблю птицу тройку, ну надеюсь ты тоже. Я была бы очень счастлива узнать, что ты умеешь и за мальчиков играть тоже. Люблю кросспол. Это прям восторг-прошу-найдись! Я человек идейный и активный, и бывают периоды, когда я сама не прочь сыграть женским персонажем.
Сейчас на примете есть парочка форумов и внешностей, которыми бы сыграла в мужском амплуа. Есть кое-какие наметки, плюс я рада придумать еще что-то обоюдно. Почему бы и да? Важно умение общаться, желание, заинтересованность, гибкость. Приходи в лс с постом и своим представлением об игре. Может у тебя тоже есть незакрытые гештальты или хотелки, может они у нас совпадут или ты просто классный человечек, и просто добро пожаловать!

P.s. только реал

Пример поста

Рядом с ней время летело беззаботно. По мнению Джона, это больше плюс, чем минус. Его утро началось не с кофе, и это надо было срочно исправить. Он взял на себя ответственность и проявил инициативу. Фотография получилась красивая, и даже не одна. Его телефон в самом деле оказался дома, а ведь он сначала все планировал иначе. Пришлось импровизировать в моменте. Для человека, который привык к планированию, все не так классно, как могло бы показаться на первый взгляд. Впрочем, Джон давно научился держать лицо. Очень выручает в сложных ситуациях, которые жизнь подбрасывает то и дело. Жизнь вообще очень непредсказуемая штука, и местами пугающая до усрачки. Никогда не знаешь, что ждет впереди, и будет ли это будущее или закончится в один миг? Конечно, закончится. Ведь ничто не вечно.
Сейчас они еще стояли в магазинчике и обсуждали книги. О них вообще можно было разговаривать часами. Книги – его любовь. Она писатель, следовательно, также разделяла его интерес. Конечно, подобное не могло не радовать.
- Мне тоже нравятся эти жанры. А еще детективы и триллеры. Из классики мне больше всего нравятся книги Э.М.Ремарк. Из любимых – «Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет» и «Триумфальная арка». Книги, со смыслом, держат до последней строчки и очень трогают за душу. Мир фэнтази также хорош, особенно, когда хочется отвлечься от забот. Я вот что подумал, давайте я тоже куплю вашу книгу. Я хотел в подарок другу, но возможно оставлю ее себе. Еще не решил. Кстати, из новинок, если вам нравится детективная линия и немного триллера, могу порекомендовать автора Донато Карризи. Его серия книг про Подсказчика просто изумительная, хотя есть парочка отдельных книг для знакомства. А вам что нравится из классики? – их беседа продолжилась. И вот тут самая главная ловушка. Нельзя было у него спрашивать про книги, ведь тогда потом он не заткнется никогда. Он очень любил книги, всей душой. И говорить мог о них очень долго. Они общались, довольно-таки интересно, делясь своими мыслями и мнениями, что не могло не радовать. Наконец, когда дело дошло до обмена телефонами, она сделала комментарий и насчет их совместного снимка.
- Неправда! Фотография получилась превосходно! Вы очень красивая и фото гигиеничная, - мужчина сделал ей комплимент и улыбнулся. Главное, не переборщить, не смутить ее до такой степени, чтобы она сбежала от него пятками сверкая. Казалось со стороны, что он и так окружил ее вниманием. Больше, чем нужно. О таком чаще мечтают, чем это воплощается в жизнь. Внимание, комплименты, похвала. На это подсаживаются не хуже, чем на любую другую запрещенную заразу. Хочется еще и еще услышать приятного о себе, о своем таланте. Он видел желание и одобрение в его глазах. Иначе, бы она давно его послала и ушла. Если бы она была заносчивой, наглой и хамоватой, то разговора бы этого не было. Все было бы сложнее. Он относился к ней бережно, с самого знакомства. Он давал ей тепло, о котором мечтали все девушки мира, хотя он в принципе не приходился ей никем. Они едва были знакомы. Он не должен был вести себя так с ней, а с другой стороны она его вообще не знала. С той же легкостью он мог вести себя и с любой другой девушкой, не так ли?
Он пригласил ее в кофейню, где бывал так часто, что его уже успели запомнить. Они сели за тот же столик, за которым он сидел чаще всего. Он всегда был свободен. Для него. Официанты и бармен уже знали его, и в ответ на его приветствие кивнули, помахали рукой.
- Итак, что будешь? – спросил он прежде чем подошел официант. – Заказывай все что хочешь, я угощаю.
Если бы она решила платить за все сама, он в самом деле бы оскорбился. И только тогда он осекся. Понял, что так запросто перешел на «ты».
- У меня такое чувство, что мы были знакомы в прошлой жизни. Ничего, что мы так быстро перешли на «ты»?