Бертрам

Внутренний двор замка пестреет килтами и мантиями в клетку того или иного клана, доминирующий цвет зелёный. Зелёный с синим — МакНил, тёмно-зелёный с красным — МакСуини, зелёный с синими, жёлтыми и красными полосами — МакМиллан, а Макинтоши в зелёном с тонкими красными и жёлтыми полосами. На МакЛохлане тёмный килт с клеткой из зелёных и красных нитей, и такой же расцветки подкладка мантии. Он приходит, когда уже большая часть волшебников влилась в часовню, почти к самому началу мессы.

— Мистер и миссис МакМиллан. Мэган, прекрасно выглядишь*, — не задерживаясь на обмен любезностями с этими и любыми другими родственниками, Бертрам проходит в украшенную к Рождеству часовню, становясь, как и все верующие, на колено и осеняя себя крестным знамением. Святая вода пока не научилась определять Пожирателей смерти и сжигать их тела, когда омоченные пальцы прикасаются ко лбу. Далее он проходит между скамьями и садится подле своей матери и отца, за которыми ему машут младшие сёстры. Фионелл сидит чуть дальше со своим супругом и ребёнком, качая на руках второго. Поприветствовав ближайшую родню жестами, Бертрам блуждает взглядом по ряду голов. Кивает близким родичам и знакомым с лёгкой улыбкой, подмигивает ребятне.

Месса не выделяется ничем примечательным. То вставая, то снова садясь, то отвечая хором на обращения священника, разношёрстная толпа шотландских магов и чародеек смиренно склоняет головы в молитвах. Проповедь — скучная и невыразительная — посвящена, конечно, любви к детям и важности взращивания в юной душе добродетелей и качеств, отличающих ... рабов. Отличающих рабов, стадо овец, боящееся выйти за ограду пастыря, так? — рвётся с языка Берти. Он мрачно хмурится, выглядит крайне сосредоточенным и увлечённым. Крёстные родители младеницы приносят ритуальные обещания, священник брызгает дитя освящённой водой, и затем, проходя меж рядов, орошает и паству. На этом всё, голодные желудки требуют жареного мяса, эля и вина.

В окружении щебета приехавших на рождественские каникулы Шоны и Эйвы Берти выходит во двор, идя следом за всеми дорожкой, ведущей внутрь замка, в зал. Он здесь всё знает, он будущий наследник Эдвингарда, который снискали его предки, но сегодня не чувствует здесь себя таким же своим. Отец останавливает, крепкой хваткой обвив пальцами плечо, когда МакЛохлан разговаривает с младшей:

— Помнишь отца Ангуса? Шона его хорошо помнит, да, Шона? Когда он тебя крестил... Папа?

— Тебе не следовало опаздывать, Бертрам. Отойдём, мы с матерью хотим с тобой поговорить.

— Да. Идите, я скоро приду. И, Шона, смотри, чтобы она не съела всё до моего прихода! Что случилось?

Отойдя с родителями в пронизываемый солнечными лучами прохладный коридор, Бертрам хмурится. Мама серьёзно смотрит на папу, словно чего-то ждёт.

— Я должен перед тобой извиниться, Бертрам, за то, что временами проявлял грубость и излишнюю жёсткость. Должен сказать, что временами ты их заслуживал, но я, как твой отец, всё ещё несу ответственность за твоё воспитание, поэтому это и моя вина тоже, — говорит Конах МакЛохлана, поднимая тяжёлый взгляд на сына. С тех пор, как сразу после выпуска Бертрам со скандалом ушёл из родного дома и поселился в Эдинбурге, он лишь пару раз виделся с родителем в Лохлэнн-крофте, и оба раза встреча оборачивалась не лучшим образом.

— Это на тебя исповедь так подействовала?

— Бертрам, — мама не смотрит укоризненно, достаточно того, что она просто смотрит своим проницательным взглядом бездонных грустных глаз.

— Ладно... Прости, пап. Я разозлился. Должно быть, я слишком гордый. Прости, — он почти в действительности выглядит сожалеющим, послушным. Смотрит вниз куда-то в сторону, вздыхает. — Ладно, ну...

Отец и сын обнимаются, когда из зала уже доносится шум и гомон веселья. Следом Берти обнимает маму, поглаживает по спине.

— Всё хорошо? Теперь можем отпраздновать. Я так и не спросил, что вы подготовили в подарок новорождённой...

За негромким разговором все трое возвращаются к остальному народу.

— И, Бертрам, — говорит Конах. — Какие бы планы у тебя сегодня ни были, я прошу тебя остаться до конца празднества.

— Да, пап. ...А кто это у нас?! Конни!

— Нет, я Адэр. Конни — вон, — отвечает светловолосый мальчуган, на которого Берти переключил своё внимание.

— Адэр? Проклятье, как ты вырос! Я принял тебя за твоего брата...

В зале шесть дубовых столов попарно стоят по обе стороны от входа. Массивные подвесные канделябры добавляют света, которого недостаточно из-за узости окон. За столами дальше — свободное пространство для танцев и прочего веселья, слева от которого уже обустроились музыканты. На небольшом возвышении стол семьи хозяев замка, но сегодня его занимают маги-старейшины кланов. Бертрам снимает мантию, вешает на крюк и уже рассчитывает сесть со своей семьёй и другими ближайшими родственниками, но мама тихо оповещает, что сегодня гостей рассаживают так, чтобы молодёжь могла веселиться в своём кругу, дети — отдельной компанией, а взрослые будут сидеть вперемешку, чтобы дальние родственники могли пообщаться между собой. Сами родители Берти обедают за столом старейшин.

Бертрам занимает свободное место на скамье рядом с МакМиллан и средней сестрой. Конах МакЛохлан обращается к гостям, приветствуя всех, и приглашает к пиру, на столах появляется еда и кувшины с бутылками. У семьи МакЛохлан нет своих эльфов, впрочем, как и у многих магов в наше время, поэтому по случаю празднеств другие волшебные семьи предоставляют своих для кухни и обслуживания гостей, и то, что гости видят на столе — плод совместных усилий домашних слуг даже не одного клана.

— Доброе утро. Приятно вас всех снова увидеть, — Берти дружелюбно улыбается, намеренный развлечь гостей беседой, пообщаться с сестрой и как можно скорее покинуть это сборище. — Мэган, что тебе налить?

---

* — здесь и далее шрифтом Palatino Linotype выделена речь на гэльском.

Эйва

Их с Люком отношения завязались как-то словно сами собой, почти совершенно случайно. Прошлым летом Эйва гостила пару недель у своей школьной подруги, там-то они и познакомились поближе. Хотя вообще-то шапочно знакомы были еще в Хогвартсе — Люк был гриффиндорцем и учился на одном курсе с ее братом. В школе они с Люком почти не общались, но вот предпоследним летом, проведя пару недель под одной крышей, вдруг обнаружилось, что у них довольно много общих интересов, целей и вообще им на удивление приятно проводить вместе время. Конечно, когда летние каникулы закончились и Эйва вернулась в Хогвартс, поддерживать отношения стало несколько сложнее, но они вовсе не затихли. Наоборот! Они с Люком продолжали переписываться, а в те редкие выходные, когда их отпускали в Хогсмид, Люк навещал ее. Выставлять подобное на показ и рассказывать кому-то, что она не просто встречается с мальчиком, но и с кем-то, кто уже окончил Хогвартс, Эйва посчитала лишним. Но теперь выходных в Хогсмиде и каникул она ждала с нетерпением, особенно летних.
Она и сейчас гостила у подруги. По крайней мере, все должны были так думать. И, по большому счёту, так оно и было. Люк целыми днями был занят в министерстве, а они с Луизой занимались тем, чем желали сами. Это сегодня у Люка был выходной — воскресенье же, и они решили провести в косом переулке, глупо было не использовать последние деньки каникул и не провести время вместе.

Звучный голос брата, отвлекающий ее от поцелуя.

— Я же тебе говорила, что лучше просто прогуляться по Лондону, — хмыкает Эйва, отстраняясь от Люка и облизывая губы, а потом обращается уже к брату. — Привет, Берти! А ты чего здесь? — девушка говорит так, словно совершенно ничего особенного не происходит, словно Берти не увидел совершенно ничего такого, что она хотела бы скрыть. Эйва не хотела, чтобы об их с Люком романе трындели направо и налево, и тем более не хотела, чтобы о нем узнали домашний — по крайней мере, до тех пор, пока она не окончила школу. Но и скрывать его особой необходимости девушка не видела, они ведь не делали ничего дурного. К тому же ей ужасно нравилось, как они с Люком смотрелись вместе. Это было ярко, необычно и контрастно. Люк был на целую голову выше самой Эйвы, его тёмная кожа и дреды ярко контрастировали с бледной кожей, веснушками и рыжими волосами самой Эйвы.

он убивал её в себе тысячу раз — выжигал из памяти зельями, что шипели и дымились в котле, выплёвывал её имя в холодные ночи, когда тьма слагхорнского поместья душила его. он помнит её смех на том ужине у фоули — лёгкий, как звон бокалов, и её дерзкий взгляд, что пробивал его броню, как заклинание. помнит, как она пролила вино, а потом рассмеялась, и он, сам того не желая, почувствовал тепло — тонкое, опасное, как первая искра перед пожаром. но это было до того, как она ушла, до того, как выбрала другого, до того, как он выпил зелье забвения, чтобы вырвать её из сердца. а теперь она здесь — или это морок, насмешка судьбы?

он вскакивает, стул с визгом отлетает назад, и эйдан бросается вперёд, врезаясь в толпу, как таран. тела вокруг — горячие, липкие, мешают, но он их не видит. только её силуэт, что мелькает в мигающем свете — то ярком, как вспышка люмоса, то тусклом, как угасающий факел. он расталкивает людей плечами, отбрасывает руки, дыхание рвётся из груди, а в голове — обрывки: её голос, что язвит в ответ на его холодные слова, её пальцы, сжимающие бокал, её штормы, что бушевали под маской послушной дочери. ещё шаг, ещё рывок — он почти хватает её за плечо, пальцы уже чувствуют тепло, но она ускользает. растворяется в воздухе, как дым от заклинания, рассыпается призрачной пылью, оставляя его с пустыми руками и звенящей тишиной в ушах.

ярость взрывается внутри, как огневиски, пролитое на огонь. она ослепляет, обжигает, рвётся наружу. кулак летит вперёд, врезается в чью-то челюсть с глухим хрустом — парень из толпы отшатывается, валится назад, подкошенный, кровь брызжет на пол. кто-то орёт, чьи-то пальцы цепляются за его рукав, но эйдан рвётся прочь, отбрасывая всех, как тряпичных кукол. горло сжимает так, что воздух застревает в лёгких, а в висках стучит: она? я? кто виноват? он не знает. только чувствует, как злость и боль сливаются в один горящий ком, что жжёт его изнутри.

а через неделю он увидит её снова.

лютный переулок воняет сыростью, гнилью и сладковатым ядом трав. камни под ногами скользкие, фонари чадят, отбрасывая длинные тени, что пляшут, как призраки. она стоит у его лавки, перебирает стебли белладонны — тонкие, чёрные, будто высушенные змеи. её пальцы двигаются ловко, уверенно, а свет выхватывает её лицо: резкий профиль, циничная усмешка, глаза — тёмные, как омуты, где тонет всё живое. не та мягкая чэрити с ужина фоули, что смеялась над пролитым вином, а другая — колючая, сломленная, но всё ещё красивая, как цветок, что убивает одним касанием. эйдан замирает, и в груди снова — удар.

он забывает, как дышать, как думать, как жить.

✦ дополнительно

— знакомство — званый ужин в доме фоули, где отец чэрити предлагает им союз;
— после этого они становятся практически друзьями, но он чувствует больше, чем может себе позволить;
— для его семьи — она трофей, подходящая партия в семейной игре;
— чэрити выходит замуж за магглородженного и разбивает ему сердце;
— он изобретает зелье забвения, которое нужно периодически пить, чтобы убивать в себе чувства к ней;
— на свадьбу он дарит им зеркало из лавки в лютном, не зная, что оно станет частью проклятия, которое убьет её мужа;
— они сталкиваются снова спустя годы, она чувствует тепло, жалость, ностальгию, вспоминая его любовь, которую недооценила, её сломленность и сила пробуждают старую привязанность, ставшую глубокой и мучительной;
— он продолжает пить зелье даже когда они сближаются, не давая себе ничего почувствовать, пока она не находит это зелье;
— она держит зелье в дрожащих руках и шепчет: "выпей, забудь все чувства снова. или я выпью и забуду свои." его взгляд — буря любви, от искр того ужина до боли этого мгновения. "я не хочу забывать," — выдыхает он, и её пальцы разжимаются, флакон падает, зелье растекается по полу;
— зелье отнимает не только чувства, но и кусочки памяти о детстве, оставляя пустоты, которые он заполняет тьмой;
— ещё больше хедов отдам в личной переписке;
— это заявка в пару — ищу того, кто вдохнётся в эту историю так же, как я;
— все обсуждаемо, внешность можем выбрать вместе;
— пишу в среднем от 5К символов, могу отвечать быстро, а могу с вашим ритмом смириться;
— прежде, чем получить анкету, с удовольствием почитаю ваш пост, а ниже можете почитать мой.

[indent] было уже глубоко за полночь, когда чэрити почувствовала, что её наконец клонит в сон — возможно, всему виной стали буквы, что перестали складываться в осмысленные предложения, или, быть может, уставшие глаза, которые будто бы затянуло пеленой от слёз, вынуждая в очередной раз вытирать ладонями бегущие вниз по щекам ручейки. она практически никогда не чувствовала усталость в компании книг, которые альма куинс тайком привозила для неё в хогвартс и пока все студенты чахли над учебниками по трансфигурации и чарам, чэрри всё чаще обнаруживала, что её любопытство растёт лишь тогда, когда руки касаются любовных романов и сказок, к которым приложили руку магглы. если бы об этом узнал отец, он бы наверняка запер её на домашнем обучении и больше никогда не позволял посещать хогвартс, где, по его скромному мнению, не было места магглородженным, но к счастью родители с их устоями были далеко в лондоне, а вэрити слишком много времени проводила со своими однокурсниками, чтобы узнать об этом не благородном увлечении родной сестры. 

[indent] —"nox", — шепотом сорвавшееся с уст заклинание погасило крохотный огонёк на кончике волшебной палочки и девушка потянулась назад, чтобы вынырнуть из под душного одеяла. мысленно отмечая, что в следующий раз проворачивать подобное лучше вместе с заклинанием циркуляции воздуха, она и сама не заметила, как провалилась в сон, как только шоколадные локоны коснулись подушки — покорившись мудрой мысли, что ещё одна глава явно приведет ко сну на зельеварении следующим утром, она еле слышно вздохнула, ощущая, как утомленные мышцы медленно ослабевают и под танец зачарованных мушек на фоне мрачного космоса закрыла глаза. даже когда громоздкая книга рухнула с постели на пол, заставляя пыль с прикроватного коврика взмыть вверх, младшая фоули не проснулась, продолжая мирно сопеть под зелеными балдахинами слизеринской постели, едва ли предвкушая долгий апрельский день впереди.

[indent] когда на вересковую пустошь опустились первые лучи утреннего солнца и мистер дарси в распахнутой рубашке появился на горизонте, сердце чэрити было готово выпрыгнуть из груди и ринуться к нему навстречу, чтобы опередить строптивую элизабет и, окунувшись в его объятия, двести и один раз согласиться быть его женой. пробегая по траве, укрытой россыпью росы, она намочила подол своего выходного платья и, коснувшись двумя руками его предплечий, подняла голову, любуясь голубыми глазами-озёрами, что на фоне рассвета засветились ещё ярче. она практически светилась от счастья, когда его уста распахнулись, но вместо долгожданного предложения руки и сердца, что были главным десертом спустя двести страниц романа джейн остин, она услышала только странный шепот. «чэрити», негромко прошептал мистер дарси, однако, его голос отчётливо походил на голос сестры. «вставай» — уж слишком далёкое от такого желанного «будьте моей женой, мисс фоули» прозвучало после и фоули нахмурилась, пытаясь понять что происходит. когда мистер дарси в очередной раз открыл рот, его образ в считанные мгновения рассыпался серой дымкой и перед глазами вновь появилась чёрная дыра, перепугав её и девушка распахнула глаза, готовая в любой миг закричать от пережитого кошмара, но перед глазами не застыла излишне всполошенная, однако, такая серьезная вэрити фоули, приказывающая замолкнуть. 

[indent] «что ты здесь делаешь?» тает на кончике языка и она, практически задыхаясь, откидывается назад на подушки и вытирает взмокший лоб рукавом ночной рубашки. поднявшись с постели под пристальным взглядом сестры, она игнорирует ноющую боль где-то в районе лопаток, должно быть, спать на цветных перьях, которые она использовала для бережных пометок на полях было очень плохой идеей и, не произнеся ни слова, ей пришлось взмахнуть волшебной палочкой, чтобы сменить ночную рубашку на форму, которая из-за нехватки концентрации заколола противной биркой на шее.  проследовав за рыжим хвостиком следом, виртуозно оминая ту единственную половицу, что постоянно скрипела, когда альма куинс наступала на неё по ночам после ночного рейда на кухню, чэрри выждала один громкий кашель из соседней комнаты, чтобы приглушить скрип закрывающейся двери и ринуться следом в ночь.

[indent] в гостиной было пусто — погруженный в безмолвие камин слабо потрескивал, перебирая золотисто-рыжими языками пламени по грубым поленьям — даже кровавый барон, казалось, мило посапывал в углу своей картины и шатенка, немного отстав от сестры, на мгновение замерла, оглядываясь на усыпанный подушками диван — возможно, отчасти из-за беспокойства, а отчасти, чтобы убедиться, что никто не проснулся и не снял факультетские баллы из-за их маленького путешествия. когда чэрити покачала головой и, шагнув вперёд, остановилась подле вэр, она позволила себе наконец-то спросить главный вопрос:

[indent] — зачем мы идём туда? — начала было она, но сестра осадила её резковатым взглядом, будто она спросила что-то совершенно глупое. после, уже не оборачиваясь, она проследовала за ней в витьеватый коридор подземелий. 

[indent] в тишине нарушаемой лишь звуками их мягких шагов по древней каменной кладке, она сознательно двигалась чуть ближе к стене, чтобы в случае чего укрыться от патрулирующих призраков и профессоров, и заодно, ухватить с собой вэрри. не сводя глаз с сестры, когда они дошли до края коридора, что вёл к лестнице, она одёрнула её за руку и потянула к ближайшей колонне, чтобы наконец-то прояснить ситуацию. 

[indent] — вэр… — шёпотом начала она, но старшая сестра резко остановилась, подняв руку. — пожалуйста…. знаешь ведь, что будет, если нас поймают? — прислонившись к стене, младшая фоули подняла на сестру блестящий взгляд, — я бы хотела знать ради чего мы рискуем. как минимум.

Пучины сурового моря ревели эхом морских чудовищ. Клокотали и выли, протяжно и глубоко, и в их беспроглядном мраке не было видно дна.
Древние звуки моря поднимались вместе с темными волнами и разбивались о черный отшлифованный обсидиан каменной кладки и разлетались пеной, которая была бледной и безжизненной, словно разлетевшиеся на лоскуты призраки.
Обсидиан крушил, давил, поглощал каждый звук древнего моря, не пропуская внутрь и не выпуская наружу ничего, а лишь принимая в себя всё, даже свет.
Там, внутри, за обсидиановой кладкой, жили чудовища - черные безликие твари, безмолвные, как и стены их обиталища. Они бесшумно скользили во мраке и тянули жадные мертвые руки к решеткам за которыми прятались их узники. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся, и у всех не было лиц, а была лишь гримаса - безучастности, отрешенности, отсутствия. Как тюрьма и соглядатаи вбирали в себя всё, так эти несчастные истончались, словно заживо превращаясь в тени. Те, кто имел волю - сопротивлялись, но большая часть были словно звери в клетке зверинца - бродили из стороны в сторону без цели и смысла, забыв свои имена, цвет неба и вкус собственной крови.
Он скользил по этим коридорам - недоступный для чудовищ и лишенный выбора. Мимо колодца, куда боялся заглянуть, ведь там покоился не человек - там были заключены разбитые надежды.
Он видел чужую боль и чужие муки и знал, куда приведет его тонкая нить судьбы. В дальней камере сидел Гриша - он не кричал, не плакал и не смеялся. Брат его просто сидел в дальнем углу камеры и смотрел в отблеск луны в окне под потолком. Губы его шептали одно и то же - из раза в раз - но невозможно было разобрать, что именно. Он пытался пройти сквозь решетку, протянуть руку, но собственная бестелесность мешала ему сдвинуться с места. И потому оставалось лишь смотреть - каждый раз, снова и снова, без возможности ни узнать больше, ни разобрать шепот по едва заметному шевелению сухих потрескавшихся губ.

Егору казалось, что если он будет ближе к брату, то тревожные сны отступят, но это оказалось самообманом. Глупо было предполагать, что нить судьбы, которую удалось подхватить его воспаленному волшебному дару много лет назад, так легко развяжет узел и она падет с горла, словно волшебная висельная веревка, что рвется под весом невиновного человека.

Тогда Егор сдался, проявил слабость. Встал за котёл, зажег огонь, сварил зелье из листьев смородины, макового молока, слёз сносорога и крови нетопыря - чтобы спать без снов, забытым сном - и пил его каждую ночь, ибо не мог больше из раза в раз терпеть эти тяжелые сны про чёрных чудовищ. Он заглушил свой пророческий дар, закупорил его в бутылке с этим зельем и не думал об опасности, коею несет застывшая в венах магия и блуждающее по ним же сонное зелье, но с каждым днем сон становился ярче, прорываясь через молочную дымку к сознанию провидца, и тогда Егору приходилось пить все больше и больше зелья - последнюю неделю зелье обволакивало его рассудок даже вне сна. Брата поймали - судили, по законам чужой страны, которые он нарушил. И, хоть суда еще не было, Егор уже знал, какой будет приговор. И от того не ложился спать вовсе.

Маггловский Лондон был в тумане - но не по глупому стереотипу, а из-за зелья в крови. Егор шел куда несли его ноги - а несли его в единственный, кроме "Дырявого котла" знакомый ориентир - на вокзал Кингс-Кросс, откуда отправлялся поезд до Хогсмида. Он думал, что железные исполины, что ревели дымом и жаром. приведут его в чувство, но все происходило, словно в омуте памяти. У самой платформы Егор потерял контроль. Туман полностью завлек его поволокой и он потерял рассудок прямо на глазах у часового-маггла потерял сознание, медленно осознавая заторможенным разумом, что маггловская медицина не сможет вернуть его в чувство.

Странно, что это он предвидеть не смог.

Пучины сурового моря ревели эхом морских чудовищ. Клокотали и выли, протяжно и глубоко, и в их беспроглядном мраке не было видно дна.
Древние звуки моря поднимались вместе с темными волнами и разбивались о черный отшлифованный обсидиан каменной кладки и разлетались пеной, которая была бледной и безжизненной, словно разлетевшиеся на лоскуты призраки.
Обсидиан крушил, давил, поглощал каждый звук древнего моря, не пропуская внутрь и не выпуская наружу ничего, а лишь принимая в себя всё, даже свет.
Там, внутри, за обсидиановой кладкой, жили чудовища — черные безликие твари, безмолвные, как и стены их обиталища. Они бесшумно скользили во мраке и тянули жадные мертвые руки к решеткам за которыми прятались их узники. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то смеялся, и у всех не было лиц, а была лишь гримаса — безучастности, отрешенности, отсутствия. Как тюрьма и соглядатаи вбирали в себя всё, так эти несчастные истончались, словно заживо превращаясь в тени. Те, кто имел волю — сопротивлялись, но большая часть были словно звери в клетке зверинца — бродили из стороны в сторону без цели и смысла, забыв свои имена, цвет неба и вкус собственной крови.
Он скользил по этим коридорам — недоступный для чудовищ и лишенный выбора. Мимо колодца, куда боялся заглянуть, ведь там покоился не человек — там были заключены разбитые надежды.
Он видел чужую боль и чужие муки и знал, куда приведет его тонкая нить судьбы. В дальней камере сидел Гриша — он не кричал, не плакал и не смеялся. Брат его просто сидел в дальнем углу камеры и смотрел в отблеск луны в окне под потолком. Губы его шептали одно и то же — из раза в раз — но невозможно было разобрать, что именно. Он пытался пройти сквозь решетку, протянуть руку, но собственная бестелесность мешала ему сдвинуться с места. И потому оставалось лишь смотреть — каждый раз, снова и снова, без возможности ни узнать больше, ни разобрать шепот по едва заметному шевелению сухих потрескавшихся губ.

Егору казалось, что если он будет ближе к брату, то тревожные сны отступят, но это оказалось самообманом. Глупо было предполагать, что нить судьбы, которую удалось подхватить его воспаленному волшебному дару много лет назад, так легко развяжет узел и она падет с горла, словно волшебная висельная веревка, что рвется под весом невиновного человека.

Тогда Егор сдался, проявил слабость. Встал за котёл, зажег огонь, сварил зелье из листьев смородины, макового молока, слёз сносорога и крови нетопыря — чтобы спать без снов, забытым сном — и пил его каждую ночь, ибо не мог больше из раза в раз терпеть эти тяжелые сны про чёрных чудовищ. Он заглушил свой пророческий дар, закупорил его в бутылке с этим зельем и не думал об опасности, коею несет застывшая в венах магия и блуждающее по ним же сонное зелье, но с каждым днем сон становился ярче, прорываясь через молочную дымку к сознанию провидца, и тогда Егору приходилось пить все больше и больше зелья — последнюю неделю зелье обволакивало его рассудок даже вне сна. Брата поймали — судили, по законам чужой страны, которые он нарушил. И, хоть суда еще не было, Егор уже знал, какой будет приговор. И от того не ложился спать вовсе.

Маггловский Лондон был в тумане — но не по глупому стереотипу, а из-за зелья в крови. Егор шел куда несли его ноги — а несли его в единственный, кроме "Дырявого котла" знакомый ориентир — на вокзал Кингс-Кросс, откуда отправлялся поезд до Хогсмида. Он думал, что железные исполины, что ревели дымом и жаром. приведут его в чувство, но все происходило, словно в омуте памяти. У самой платформы Егор потерял контроль. Туман полностью завлек его поволокой и он потерял рассудок прямо на глазах у часового-маггла потерял сознание, медленно осознавая заторможенным разумом, что маггловская медицина не сможет вернуть его в чувство.

Странно, что это он предвидеть не смог.

Он всегда возвращался домой со службы поздно - там его не ждало ничего, кроме потухшего за день камина, скрипящих, будто стонущих половиц, заваленного бумагами и письмами рабочего стола и чертового Гобелена. Он старался не смотреть на него - даже мимолетно не бросать взгляда, когда пересекал гостиную, но иногда становилось невыносимо и самоконтроль трещал по швам: тогда он брал кресло, ставил его напротив стены с ободранными старыми обоями и смотрел. Взгляд - такой цепкий и всегда в фокусе - скользил по ветвям, изучая каждый лист и узор, каждое пересечение и по каждой фамилии, облизывая - от корней и до кроны. Она не была ветвиста и пышна, наоборот, если бы Тома попросили сравнить Гобелен с существующим деревом, ему на ум бы пришла ель.

"Они уничтожили себя сами, черт бы их подрал, ублюдков."

И каждый раз, когда взгляд достигал венца, он спотыкался о жирную жженную точку - черную говорящую агонию этого - его - Рода, которой был он сам. Она, словно распахнутый в беззвучном крике темный рот, не давала покоя. И всякий раз он резко вставал с кресла, царапая ножками давно измученный лак паркета, и без всякой магии срывал Гобелен со стены - лоскут за лоскутом, пока не оставалась голая штукатурка, щербатая, пожелтевшая и вгрызающаяся под ногти пылью...
Срывал, чтобы утром найти его вновь и снова не замечать - до следующего раза. До следующего приступа истерики.

Да, Том не спешил в родовое гнездо. Более того, он всегда отпускал кэб где-то в километре от дома, желая пройтись и проветрить голову. Почти никогда не удавалось именно "проветривать", но зато мысли укладывались по полкам, систематизированно сортируясь по папкам в сознании, маркировались и Лорд всегда мог вытащить нужную информацию в кратчайшие сроки. Этой технике он научился еще будучи студентом и она его никогда не подводила - не всегда можно выехать только на большом магическом потенциале.  Хотя, кого он сейчас обманывает - он же идет один по петляющей проселочной дороге - почти никогда. Ничего не выйдет без тренировок и дисциплины.
Когда он был лучшим в Дуэльном клубе, окружающие видели только, как он входит на арену и - следом - его триумф. Они никогда не видели, как ночами, пока все спали, он тренировался и благодарил свой статус старосты, позволяющий делать это после отбоя. Ничего не дается просто так - у всего есть цена. Не все ее просто знают.

Вот и сейчас он шел прогулочным шагом, даже не замечая, как сначала поднялся ветер, а вслед за ним начал накрапывать мелкий дождь - почти морось. Его мысли занимал затянувшийся перевод из Отдела ММС в более простой и сильно менее элитный Отдел РМП. Многих коллег это его решение шокировало и они начали строить гипотезы, но ни одна из них - даже самая смелая, не была близка к истинной причине этого перевода. Правду знал лишь его друг и шеф - Стеффан Розье и именно он - менее всего удивился и более остальных поддерживал чужие смелые и расчудесные версии.
У Тома катастрофически переставало хватать времени в сутках для качественного выполнения своих служебных обязанностей, не проседая в итоге там, где хранилось его сердце, честь и долг.

"Они дали мне оммаж, а я - обещал. Это важнее всего."

Но, как и любая огромная и полная живой номенклатуры машина, мало было изъявить желание, подписать его намерением и пустить на откуп чужим согласованиям. Нужно было еще запастись ангельским терпением, чтобы дождаться результата и дьявольской выдержкой, чтобы это терпение обрести. В любом случае, и то и другое уже было явно на исходе, но меньше всего оставалось времени. В сутках.

Он настолько глубоко погрузился в размышления, что уже даже не замечал дорогу - на ней Лорду был знаком каждый выступ, яма и лежащий камень, а если за сутки ее рельеф хоть как-то изменился, то в дело вступит ловкость и вестибулярный аппарат. Да, ему уже сорок, но тело все еще почти вдвое моложе и пока он в себе, а знания Кронк-а-Мора в нем - останется таким надолго.
Именно поэтому он не сразу замечает чей-то черный и смазанный темнотой силуэт, выбивающий из стройности витую, но строгую линию протянувшегося вдоль периметра забора, очерчивающего неухоженный осенний сад. Абрис этот был невысокого роста и явно стоял тут долго, ибо разворот плеч устал быть натянутой струной и как-то скис, а дождь промочил волосы - это Лорд видит, подходя ближе на десяток ставших враз бесшумными шагов.

"Девочка? Здесь? Одна? А, нет, с чертовым домовиком... Ну так естественно лучше. Хотя бы не так одиноко штурмовать ограду."

Еще несколько шагов и уже можно достать руку из кармана брюк и молча скастовать над ее головой невидимый зонтик. Обычных зонтов Лорд не любил и никогда их с собой не брал. Его не пугала вероятность промокнуть под дождем и он не чаровал даже такие - для себя. Обжечься об огонь, промокнуть под дождем, щуриться от яркости солнца - если все это отшлифовать магией, то что тогда останется, чтобы ощущать себя живым? К чему упаковывать себя до такой степени в комфорт? Чтобы приравнять к трупу? Магию он оставлял на более глобальное, а эти мелочи...

Но зонтик скастован, а Том еще на три шага ближе. Останавливается и молча смотрит сверху вниз  - исключительно из-за разницы в росте - на девушку и ее довесок - домовика. Прищуривается и слегка сдвигает пальцы - невидимый купол смещается, прикрывая от дождя и это неизведанное, но преданное чудо магического мира, стоящее рядом с ней с опущенными огромными ушами и не менее бездонными, чем болота недалеко от реки Трент, глазами, обращенными на подошедшего мага.

Лорд сразу понял, кто она: ее выдавали искусанные губы - отчего они слегка припухли, горящие вызовом глаза - готовые плавить скалы и в секунду распрямившиеся плечи - как только он подошел и она узнала его так же, как он ее - без лишних слов. Так они стояли с десяток секунд: смотря в глаза друг другу по тугой нагревающейся диагонали, а дождь как-то особенно шумно стал капать на кашемир его черного строгого пальто. Промелькнула шальная мысль, что надо бы снять его и накинуть на плечи этой девочки, но подобный жест скорее всего был бы понят неправильно, как неправильно поймут точно такой же жест одного маггловского лидера спустя десятилетия. И Том шумно вдыхает холодный и темный октябрьский воздух, невербально накладывая на нее сначала высушивающее заклинание, а после укутывая в потрескивающие согревающие чары - словно в шаль заворачивая всю.
А вызов во взгляде? Сколько он уже таких видел? А сколько их еще будет? Плевал он на это - важнее, чтобы племянница его друга не простудилась. С остальным будет проще разобраться.

- Долго стоишь? - он машинально перешел на "ты", даже не заметив, делая еще один шаг - невидимый - навстречу. Шаг, который, скорее всего воспримут совсем иначе, чем - как восприняли бы пальто на плечах. - И главное - зачем? Я же еще не написал твоему отцу.

И верно, Лорд не писал - сначала отложил на день, чтобы собрать мысли в кучу, а потом в Министерстве назрел очередной день демонстративной и активной работы и он попросту забыл про бег времени и смену чисел на календаре.