Кристобаль с интересом разглядывал, как принцесса выбирает себе наряды, побрякушки. Вообще, любопытно наблюдать за людьми, когда выводишь их из привычной среды, из зоны комфорта. Фейра следил за обезьянкой, чтобы тот ничего не стащил. Уж у этой дамочки воровать не хотелось, да и на такое дельце у нее глаз наметан. Не хуже, чем у капитана. Благо, у него нет необходимости воровать все, что видит. Интересуют только богатые корабли, в этом есть свой азарт.
Пока принцесса выбирала, Кристобаль смотрел на ассортимент. Иногда он привозил ей какие-то вещицы из походов. То, что девать действительно некуда. В основном женские. И совсем не интересные. Сейчас не наблюдал ничего из них... Видимо, торговлишка на острове идет хорошо.
Его отвлек голос принцессы, которая примерила ему на камзол брошь. Кристобаль усмехнулся, но с любопытством посмотрел, что же она там такого присмотрела. Брошь действительно интересная, Кристобаль любил символичные вещицы. Но чаще это или оружие, или трофеи... А еще чаще его одежду украшала кровь врагов. Но раз даме нравится, значит, нужно. Тем более этот взгляд... Ради него действительно стоит.

— У вас прекрасный вкус, принцесса, — уже с восхищением посмотрел на нее Кристобаль, — Пожалуй, возьму, раз вам так нравится, — это было главным аргументом. Даме нравится. Остальное уже не так важно.
Расплативший, они забрали покупки, вернувшись к пристани, Кристобаль приказал матросам отвезти их на корабль. А пока... Он помнил одно неплохое место, где почти не бывает людей. Если только эти люди сами сюда целенаправленно не идут. Огромный берег с белым песком, высокие пальмы и деревья. Радомиле должно понравиться.

— Захватим кое-что, и я вам покажу одно место, — он сунул несколько монет одному из матросов, велел принести из заведения пару бутылок рома. Не самое плохое, как можно подумать. На острове Кристобаль знал почти все трактиры, и где какой ром продают.
Пока его команда занимается кораблём, у них есть время хорошо отдохнуть вдали от морской качки. Иногда Кристобаль вспоминал про морскую болезнь, когда долго оставался на берегу. Одна из причин, по которой пират практически живет на нем.

— Идемте, — забрав ром и сунув в сумку, Кристобаль повел ее вдоль берега. Синее море, прекрасный вид... Вообще трудно представить, что весь этот остров принадлежит пиратам и им лояльным. Пройдя дальше, Фейра с принцессой вышли на большую территорию, практически не тронутого, чистого песка. Он нашел своё любимое дерево, которое наклонилось вперед, днем под ним образовывалась тень. Именно туда, он бросил сумку.

— Присаживайтесь, принцесса. Созерцайте прекрасный вид, где еще такой увидеть, — он протянул ей одну из бутылок, — Хотите? Не бойтесь, не отравлено. Кто, если не пираты знают, как приготовить качественный ром, — безусловно, умельцы найдутся. Правда, кто их еще пьёт в таком количестве...  Кажется, вчера ей понравилось.

— Я люблю это место, почти никого не бывает, — он скинул с себя верхний камзол, предварительно отстегнув брошь, чтобы не потерялась в песке, убрал в сумку. Оставшись в рубахе, Кристобаль откупорил бутылку с ромом.

Жил на свете миллионер. Самый обыкновенный, ни чем не примечательный английский миллионер. Имел богатое поместье, управлял фармацевтической корпорацией и парочкой заводов, спонсировал науку, иногда отстёгивал разным детским домам и приютам для животных в качестве благотворительности. В общем, ничего интересного. Только слухи ходили, что хозяин поместья на холме - колдун, который каждую пятницу тринадцатое превращается в кота и в таком виде отправляется на шабаш. Кто-то из горожан даже доказательство получил - отдавил случайно выходящему из ворот поместья чёрному коту лапу, а хозяин потом с перевязанной рукой ходил. В общем, всякое сказывали про Герберта Лоуренса Кэта, но уличить в колдовстве и оборотничестве так никто доказательно и не смог. А слухи, как ни удивительно, были частично правдивы. Оборотнем Кэт действительно был, но не колдуном, а инопланетянином. Жил себе на Земле, путешествовал по разным странам, не терял связи с сообществами кэтлордов из Содружества Ориона, откуда был родом и где прошла его весьма богатая приключениями молодость, и из туманности Кошачий Глаз, где учился после того, как решил начать приличную жизнь, и некоторое время работал, по мере своих сил спонсировал земную науку, и если скучал по космическим путешествиям и рискованным авантюрам, то вида не показывал. Про жену его, Лауру, тоже болтали, что ведьма, потому что живёт много лет, и совершенно не стареет. Но супруги на слухи внимания не обращали, жили весело и счастливо, родили двоих детей, близнецов, мальчика и девочку, воспитывали их в любви и ласке, а когда детям пришло время идти в школу, отправили учиться в какой-то далёкий и наверняка очень дорогой интернат, как, по словам Герберта Кэта, было заведено в их семействе с древнейших времён. Одним из этих детей был Саймон.

Дагон был готов в случае чего драпать во всю силу хвоста, но незнакомец враждебности не проявлял, и парень немного успокоился. Ну и конечно — предостережение не связываться с охотниками. Ну как не связываться, если они первыми начали?
— Я должен найти брата, — упрямо возразил Дагон. — Я слышал их разговоры. Мы нужны им живыми. Я не знаю, зачем. Про оружие их я тоже знаю, — Дагон показал на свежий шрам от едва зажившей раны. — Я пытался освободить брата, но меня ранили. Их капитан запретил нас убивать, возможно, поэтому я ещё жив. От боли я потерял сознание, а когда пришёл в себя, корабля уже не было. Но они говорили про порт в Брисбене, поэтому я приплыл сюда. Уверен, мой брат ещё жив. Может быть, даже не ранен, если не сопротивлялся. Но как его искать, я понятия не имею. На прямое столкновение я не пойду, они просто убьют меня или ранят так что я не смогу сопротивляться, и тогда я точно не смогу помочь брату. Но должен же быть способ выяснить, зачем они ловят подводных и куда увезли моего брата.

Вот так вот, выложил всё на одном дыхании. Потому что иначе — передумал бы. Родители говорили, что подводные жители могут быть так же опасны, как люди. Но Дагон готов был рискнуть довериться чужаку против более опасного врага. Те люди с корабля — точно враги. А тритон враждебным совершенно не выглядел. К тому же его тоже интересовали люди.

— Зачем тебе люди? — спросил Дагон. — У тебя тоже кого-то украли?

Определённо, незнакомец знал о людях больше, чем сам Дагон. Он охотно делился наблюдениями, а Дагон внимательно слушал и не перебивал.

— Я тоже наблюдал. В основном за учёными. И за такими вот, как эти, — он бросил полный ненависти взгляд в сторону корабля охотников. — Этим мы резали сети и всячески мешали промышлять в наших водах. А учёные интересны. Они хорошие. Они изучают рифы и хотят сохранить на них жизнь.
Внезапоно Дагон замолчал. Здесь же много рифов, не так ли? То, что он упомянул какой-то неопределённый риф, не приведёт незнакомца к его родителям и братьям?

Он не доверял незнакомцу, он скорее был готов довериться людям, если встретит похожих на тех учёных, которые изучали риф. Он бы, наверное, не решился прямо попросить о помощи. Незнакомец предложил помощь сам, и лицо Дагона засветилось радостью.
— Конечно, хочу! — с готовностью ответил он. Но тут же замялся, понимая, как некрасиво себя ведёт. — Прости. Я не хотел навязываться. Но если ты сам предлагаешь, если я тебе не помешаю... то да, очень хочу, — смущённо уточнил он.

Незнакомец был прав — соваться к людям без подготовки не стоило. Того, что Дагон знал о людях из своих наблюдений, было ничтожно мало. Вот, например, про эти ритуалы... Дагон понятия не имел, что незнакомец имеет в виду. А если кто-то с таким ритуалом подойдёт к нему... он не будет знать, как ответить, и тут же придётся признаваться в том, что пришёл из глубины океана. Так что лучше сначала понять, как быть человеком, а уже потом начинать поиски. Да, брату там должно быть тяжело, но лучше, если он подождёт немного, чем если Дагон сейчас сделает его спасение невозможным только из-за того, что недостаточно подготовился.

Тритоны поплыли в сторону крошечной скалистой бухты, над которой нависали кони и листья цепляющихся за скалы растений. Там можно было безопасно выйти на берег и оттуда вела узкая тропка к большим человеческим дорогам. Вероятно, люди здесь тоже бывали, но редко. Для того, чтобы купаться, были большие песчаные пляжи, которые Дагон тоже видел, и на них народа было много. А тут — скалы и листья, и больше ничего. Порт ещё рядом шумный. Люди не любят купаться в таких местах. Но то, что тропка была, говорило о том, что кто-то её всё-таки использует чтобы сюда приходить.

Дагон слегка отстал от своего спутника, пропуская того вперёд, когда берег был уже близко. Оглядевшись вокруг и убедившись, что случайных наблюдателей нет, Дагон повернул к себе ланонь, в которой прятался лунный камень на перевёрнутом кольце, и пожелал после высыхания получить ноги вместо хвоста, как учила его мать перед тем, как он отправился в путь, чтобы выйти на берег, подобно человеку. Сквозь пальцы просочился голубой свет, и Дагон быстро сжал кулак и постарался незаметно спрятать руку за спину, чтобы новый знакомый не заметил свет. Магия разлилась по телу приятным теплом. Напоминанием о матери. Напоминанием об их счастливой, хотя и одинокой, крошечной стае, которую люди называют семьёй. Напоминая о брате, без которого Дагон не мог вернуться домой. Трезубец подождёт. Сначала — спасти брата. Но чтобы его найти — надо стать неотличимым от людей.

Дагон выполз на берег, помогая себе руками, забрался подальше от воды. Мать учила его сушить капли, но у Дагона не очень-то получалось без достаточного количества практики. К тому же использовать магию при незнакомце не хотелось. Кольцо на его пальце выглядело обыкновенным с обратной стороны, не должно вызвать подозрения, но активное использование магии может натолкнуть незнакомца на мысль присмотреться к Дагону получше. И тогда он может захотеть отобрать кольцо. Мать предупреждала в первую очередь о русалках, но такая же мысль могла прийти в голову и тритону. Поэтому Дагон дожидался, когда хвост высохнет сам.

— Ты часто бываешь среди людей? — спросил он незнакомца. Стоило бы, наверное, поинтересоваться его именем, но Дагон постеснялся сделать это первым.
Делать, пока сохнет хвост, всё равно было нечего, так что можно было занять время разговором.

Унижение. Это чувство, которое постоянно преследовало его в Доминионе при столкновении с демонами, где бы и когда эти встречи не происходили, почти всегда, за редким исключением — унижение, выворачивающее изнутри осознание, что ты — существо не второго даже сорта, а десятого, ты как грязь на их ногтях, которую они готовы сковырнуть брезгливо и отбросить прочь, ты никто, твой номер ноль, ты ничего не можешь им противопоставить и не можешь с ними тягаться и заставить считаться с тобой. Чувство такое глубокое, въевшееся и стойкое, что впору было заподозрить, с демонов ли оно началось, или его корни уходят вглубь, еще дальше — но Атта не хотел думать еще дальше, он останавливался мыслями на демонах.
Потому с такой радостью он и отпиливал копыто полудохлому демоническому коню — отомстить за то, что он, человек, номер ноль и грязь под ногтями, заставить испугаться себя хотя бы ненадолго. До чего он был краткосрочный, этот триумф. А теперь он снова в лапах демона и это преследующее его всю жизни унижение явлено в самой откровенной и омерзительной форме и брошено ему в лицо, как обоссанная тряпка.
Вон ему примерещился стук копыт — он ждал, что в комнату войдет тонкокостный белесый конь, а в комнату вошел томный юноша в халате, и Атту тотчас перекосило от унижения и следовавшей за ним ненависти: как беспомощно и гадко ты себя чувствуешь, когда ты даже не можешь быть уверен, с кем говоришь, потому что этот кто-то сменил свой облик на совершенно иной, даже отдаленно не похожий, а при этом этот кто-то знает в точности, кто ты есть, потому что это написано у тебя на лбу!
Этот кто-то рассматривает тебя, голого, распятого на дыбе, замирающего от страха в предчувствии новых пыток, этот кто-то садится жрать изысканную еду за изящным столиком, украшенным цветами, пока ты едва способен собрать во рту слюну, чтоб смочить пересохшие губы, этот кто-то затыкает тебе рот, не прикасаясь к нему, как будто ты действительно мог бы что-то сказать, этот кто-то напоминает тебе, что ты — раб другого демона, под пятизначным номером (аааа, почему не шестизначным, семизначным? чего мелочитесь уже, откуда у вас вообще такой счет?)
Этот кто-то — видимо, Оробас. Атта всматривается в него с пристальной ненавистью, стараясь угадать, правильно ли все понял или это какой-то дурацкий розыгрыш. Нет, по логике, конечно, это Оробас, но... Проклятые демоны.
Этот Оробас рассказывает ему ровно то же самое, что твердили его собственные мысли, и странным образом это дает какую-то глупую иллюзию контроля: аха, захотел открыть мне глаза, считаешь меня за наивного дурачка? А то я не знал всего того, что ты тут рассказываешь, а то я не знал.
Он заходится в ненависти.
Балка поплыла вниз, Атта соскользнул со штыря, еще глубже оцарапав без того раненные пятки, приземлился на пол, кривясь от боли, вызванной сменой положения рук — кажется, сейчас должно стать легче, потому что он теперь не висел на руках всем телом, а опирался на колени, но легче пока не стало.
Кажется, он должен что-то ответить, что у него спрашивали. Что-то про идею? Какую идею? Что за глупые вопросы?
Оно того стоило.
Оно того стоило?
Я не жалею.
Я знал, на что шел.
Я все это знал.
Я в курсе.
Вслух он говорит совсем другое, то, что, пожалуй, не стоило бы говорить, но оно рвется само из иссохшего горла хриплым полушепотом:
— Аа, шайтааан, — ненависть клокочет в голосе. — Отрастил свое копытце? Пшл нахуй, нечисть.
Балка взлетает вверх, и Атту пронзает такая боль, как будто руки вырвали с мясом из плеч, а все тело растянули и выкрутили.
— ААААААААААААААААА!
Какие-то секунды он висел, как червяк, корчась и дергаясь в судорогах, потом балка ринулась вниз, так, что колени впечатались в бетон, бухнулась впереди за головой, согнув его в мерзкой карикатуре на земной поклон (он снова не смог сдержать вой) и вернулась назад на штырь, оставив его сидеть на коленях с поднятыми руками.
Говорить он еще какое-то время не мог, только дышал ртом, заливаясь слезами и прислушиваясь к затихающим, но не исчезающим совсем волнам боли.

Что-то сбивало его с толку, несказанно тревожило — как будто какие-то мелкие детали торчали острыми иголками из общей картины, не складывались с другими, мешали воспринимать все в целостности. Как будто что-то не сходилось. Что? Жуткий, неправильный, ни на что не похожий вид лесной твари и ее ездового животного, складные речи, про который не понять, что является метафорой, а что — точным описанием реалий, торчащие посреди этих речей, как гвозди, слова и названия, недвусмысленно отсылающие к знакомому Атте миру.
"Женева", "Гаага"...
Мелькнула бредовая мысль: а что если он каким-то чудом не умер, попался в руки спецслужб, его обкололи чем-то и, пока он грезит, пытаются выудить информацию?
Да нет, быть такого не может.
В таких крушениях не выживают.
Он сгорел почти мгновенно, не успев даже почувствовать боли, был разнесен взрывом на клочки, останки его тела никто не найдет, они осядут пеплом на проклятый город, который он вверг в хаос и разрушение.
И все-таки разумным будет не говорить лишнего этому слишком осведомленному о Гааге и Женеве.
— Что ты хочешь узнать о моей войне, — спросил он осторожно. — Я не понимаю, что тебе уже известно о нашем мире, а что нет, и что нужно объяснять...
Осторожнее, осторожнее, будь осторожнее.
Неизвестно с кем ты разговариваешь, но есть ощущение, этот кто-то может тебя убить, или покалечить, хоть пока что, кажется, не хочет.
Но может.
Атта не принимал на веру каждое слово незнакомца про устройство здешнего мира — с чего бы ему верить, откуда ему знать, что это существо описывает мир правильно, а не искаженно под влиянием своих воззрений, своей религии. Скажем, Флегетон: он сказал, что война во Флегетоне не имеет смысла. Может быть, и так. А может быть, она не имеет смысла именно для него, точно также, как война Атты множеству людей на земле казалась бессмысленным и тупым безумием.
Но все, что ему было сказано, он запоминал, с намерением проверить и найти подтверждение. Не на собственной, желательно, шкуре.
— На что я потратил свою жизнь?
Он только сейчас заметил, как неудобно обломались ногти на паре пальцев, и решил отгрызть их. Что еще делать. Ножницы. Ванна. Чистая одежда. Когда-то это было для него привычно. Когда-то? Еще четыре дня назад? Три? Когда он ранним утром, еще затемно, собирался в аэропорт, как любой другой спешащий по делам человек, из своего номера в отеле Портленда, там где была и вода, и маникюрные ножницы, и бритва, и прочее. Когда он успел поломать ногти?
На что он потратил свою жизнь?
Он откусывал ноготь, уставившись перед собой в непроглядную темноту леса. И понимал, что ничего не чувствует внутри. Ни триумфа, ни сожаления, ни ощущения выполненного долга, ни разочарования.
Что он чувствовал по поводу этой пустоты? Ничего.
"Надо просто дать себе время и во всем разобраться".
Еще один отгрызенный отломанный ноготь. Оказывается, человеческие зубы вполне неплохо справляются с ногтями, хоть выглядит это далеко не так эстетично, как пилочка и ножницы. Во всех смыслах.
— Я прожил довольно обычную жизнь. Наверное, я мог бы стараться лучше, но... как сумел. Спроси меня, на что я потратил свою смерть — я тебе отвечу, что потратил ее на лучшее, для чего человек может быть рожден и ради чего может умереть, — и он поднял обкусанный палец вверх, словно желая пронзить сумеречные небеса неизвестного места, которое потерявшие веру называли Адом.
Ему не нужны чувства, чтоб ее сохранить.