Камин в кабинете Виктории пожирал поленья с тихим треском, и тени на стенах плясали, как живые, то сжимаясь, то неестественно вытягиваясь.
— Ваша светлость, это безумие.
Голос Альваро, был скрипучим, как старые половицы — он сам походил на крепкое старое дерево и похожие на морщинистые ветви пальцы его сжимали подоконник так, будто управляющий боялся, что его вырвет наружу вместе с осенним ветром — до белых костяшек.
Виктория не ответила сразу. Она перебирала письма на столе — официальное приглашение от архиепископа; разрешение на въезд в столицу; донесения о положении в Альтамире — все аккуратно разложено, так, будто порядок в ее бумагах мог уменьшить хаос в мире вокруг.
— Они убили моего мужа. — ровно проговорила она после долгого молчания, не поднимая глаз на управляющего. — Забрали моего сына. Что еще они могут отнять у меня, Альваро?
Мужчина обернулся, и в глазах его — тех самых бледно-голубых, нетипичных для земель Риарио, что передались и его покойному сыну, — плескалась усталость.
— Жизнь, — просто сказал он.
Дождь за окном все усиливался. Виктория, помедлив, подошла к камину, протянула руки к огню.
– Диего меня не тронет.
Альваро усмехнулся – в благородство герцога он верил только чуть меньше, чем в восход солнца на западе – но вслух сказал другое:
– Диего не один.
– Никто из них меня не тронет. Они не дураки. Они знают, что мертвая герцогиня — мученица.
– А живая — проблема. – подметил Альваро.
– Я тебя умоляю. Сейчас — мелкое неудобство.
Сальватерра сжал губы. Его сын — его Лоренцо — был одним из первых, кто приколол к плащу розу: Виктория помнила, как он смеялся на пиру в честь ее именин, как танцевал с деревенскими девками, и как краснел, когда герцог хлопал его по плечу. А потом — как его изуродованное тело привезли в замок завернутым в грязный холст — между Риарио и Альтамирой теперь пролегало нечто шире пути, крепче стены – молчаливые кладбища, полные свежих могил, разделяющие людей вернее любых границ: по обе стороны стоят мертвецы, наблюдающие за живыми, и их заиндевевшие взгляды тяжелы и цепки.
Виктория знала, под чьим взглядом живет Альваро.
— У этих людей нет ничего святого, ваша светлость. — упорно твердил Сальватерра. — Поезжайте тайно.
Она подошла к нему, чтобы положить руку на его плечо ощущая под пальцами кость и сухожилия, дрожь подавленной ярости; свободной коснулась седеющих волос в жесте неожиданно материнском для той, что сама годилась Альваро в дочери.
– Мой славный пёс.
Лицо его будто бы смягчилось от старого прозвища. Отнимая руку, Виктория отошла к столу, рассеянно поднимая с темного дерева письмо с печатью архиепископа.
— Нет, я не поеду тайно. Я поеду публично — настолько, насколько возможно, выпиши денег, Эстебан устроит так, чтобы к моменту моего прибытия каждая собака в Альтамире знала о моем паломничестве. Я въеду в столицу в трауре. Раздам хлеб и монеты. Боже, да упаду на колени у собора — пусть весь город видит, как дон Диего обошелся с вдовой и матерью. Ты представляешь, что будет, если на ступенях храма, перед десятками людей, стража схватит скорбящую вдову? Ту самую, что только что раздала хлеб голодным? Ту, что прибыла принародно молиться за душу грешного мужа?
Альваро молчал. Он слишком хорошо знал людей, падких на красивые жесты и эффектные поступки – желающих легенд, о святых и мучениках; о прекрасных страдающих доннах, причастность к которым вознесла бы их над собственным печальным существованием.
– Все получат то, чего желают: регентский совет – демонстрацию покорности, церковь – покаяние, простолюдины – красивую сказку.
— А вы, ваша светлость? — вкрадчиво проговорил Альваро.
Виктория помолчала.
– А я своего сына.
***
Виктория Риарио въезжала в Альтамиру под звон колоколов.
Не тех, что звали на молитву – низких, гулких, пронизывающих кости, как медленный яд – но тех, что пели тонко и по-девичьи чисто: кафедральный собор встречал знатную вдову, и этот фальшиво приветливый серебряный перезвон резал ее слух хуже, чем набат.
Хлопоты отца Эстебана, однако, стоило оценить.
Чёрная карета без гербов прибыла в столицу на рассвете, когда первые лучи солнца ещё цеплялись за зубцы крепостных стен, и мостовые были влажными от ночного дождя. О прибытии ее возвестил гул толпы, собравшейся у городских ворот не только ради того, чтобы поглазеть на зрелище: беднота, привлеченная запахом хлеба, по кривым окраинным улочкам стекалась к траурной процессии, шествовавшей по улицам Альтамиры. Худые руки тянулись за подаянием – в каждую грязную ладонь слуги герцогини, сидевшие на следовавшей за ее каретой повозке, вкладывали или пахнущую тмином краюху хлеба, или несколько медовых лепешек – золотистых и сладких, из тех, что пекли в ее родном Альвадаро. Толпа гудела низко и одобрительно, принимая подношение – "Благослови вас Господь, добрая донна" – неслось со всех сторон, пока ее нарочито простая карета медленно двигалась по выщербленной мостовой.
Она ехала с открытым окном. Каждый, кто пожелала бы, мог разглядеть ее бледное, неукрашенное лицо; антрацитовые перчатки, сжимающие молитвенник — срок глубокого траура прошел, но герцогиня упрямо продолжала облачаться в черное – и главное – глаза, не опущенные скромно, но глядящие прямо на людей, усталые и несломленные. По толпе перекатывался тихий ропот, как ветер по листве:
— Это же герцогиня Риарио...
— Говорят, регент запретил ей носить траур...
— Смотрите, она как призрак…
Затянутая в черную перчатку рука поднялась в коротком повелительном жесте.
По знаку ее слуги впридачу к еде принялись раздавать милостыню — протянутые руки сделались еще более хваткими и жадными; толпа начала напирать, однако людей ловко оттесняли подчиненные Рафаэля, без излишней жесткости, но твердо. Мелкие монеты звякали о булыжники, и дети с визгом бросались прямо под ноги лошадям, чтобы подхватить упавшие крохи; одна девочка – лет семи, в рваном переднике – поймала в ладошки лепёшку и тут же сунула в рот, боясь, что отнимут.
У кафедрального собора их встретила процессия: двенадцать сирот в белых одеждах (как она распорядилась заранее) с корзинами лепестков роз — алых, словно каждая до краев была полна крови. Забавная субстанция – кровь, думала Виктория, опираясь на привычно протянутую руку Рафаэля, когда покидала экипаж – так легко отмывается с камня, но навсегда въедается в память, разъедает ее, точно ржавчина, марает даже тех, кто к ней не прикасался — замерев у экипажа, она позволила всем рассмотреть свое траурное платье — чёрное, без украшений, с высоким воротником, закрывающим шею до подбородка.
А затем, к ужасу сопровождающих, внезапно опустилась на колени прямо на грязные плиты площади.
Толпа ахнула – нечто среднее между восхищением и ужасом – наблюдая за тем, как герцогиня Риарио делает три медленных, театральных шага на коленях — и только после позволяет помочь себе подняться – на чёрной ткани платья отчётливо виднелись мокрые пятна от мокрых камней мостовой.
"Святая мученица", — шептали с паперти.
"Лицемерка", — бормотал в толпе человек в дорожном плаще, слишком чистом для пыльных улиц.
На паперти толкались нищие – милостыню им герцогиня раздавала своей рукой, вкладывая монеты в протянутые ладони — затянутые в черный шелк тонкие пальцы запоминали каждый шершавый нарост, каждый костлявый сустав, которых мимолётно касались. "Благослови вас Бог, добрая донна", — шептала старуха с лицом, похожим на сморщенное яблоко.
— Ваша светлость, — козья морда каноника Мельгарехо, ожидавшего герцогиню у входа, расплылась в улыбке, — собор готов принять вас для молитвы.
Виктория позволила ему поцеловать перстень – тот самый, что когда-то носил её муж, розовый бутон в золотой оправе.
— Я пришла помолиться за душу моего супруга, — громко сказала она, чтобы слышала вся площадь. — И за здравие моего сына.
Каноник видимо скривился, будто слова герцогини каким-то образом причиняли ему боль – он прекрасно понимал, что "молитва за сына" в устах Виктории звучала как вызов, но прилюдное неодобрение могло вызвать недовольство толпы: десятки цепких глаз – восторженных глаз, сытых сегодня благодаря этой женщине – сейчас были устремлены на него и опальную герцогиню.
— Конечно, донна, — выговорил он словно бы с усилием, но поспешно справился с собою, добавляя, — церковь всегда рада утешить скорбящих!
Внутри пахло ладаном и воском. В церемониальной пустоте Виктория прошла к главному алтарю, где уже были приготовлены свечи и опустилась на колени перед образом Господа Милосердного. Подсвеченная лампадами фреска за алтарем сияла мягким золотом: ангелы возносили души праведников на небеса – где-то среди этих золотых бликов предположительно должен был быть и Массимо – блаженны убиенные за правду, — звучал в ее сознании хорошо поставленный голос Эстебана, — ибо их есть Царствие Небесное.
Первую свечу она поставила за упокой его души. Вторую — за здравие живых. Третью Виктория зажгла и долго держала в руках, глядя, как воск стекает на затянутые в черную ткань пальцы, почти не ощущая жара, прежде чем резким движением опустить её в центр подсвечника.
— За верных, — прошептала она так тихо, что даже стоявший рядом каноник не расслышал.
Только когда свечи догорели до половины, она поднялась с колен.
У входа в собор ее уже ожидали.
