сяо синчэнь резко распахивает веки.
темно. темнота кажется тяжелой, давящей — легкой поступью пробравшись к нему, давит на грудь весом в несколько тонн, прогибает ребра внутрь, острыми концами дотрагиваясь до израненной, почти что в лоскуты изодранной когда-то души.
синчэнь никак не может пошевелиться: все его тело — восковая фигура, застывшая в одном положении на долгие годы. фигура бледная, болезненная. цвет кожи — стертый в мелкую крошку мел. при жизни имеющий достаточно светлую кожу даочжан теперь был похож на чистейший лист бумаги или только-только выпавший осадками снег. словно обескровленный, выпотрошенный, похожий не на человека — на безжизненное трофейное чучело убитого животного (изящная лань — не меньше), — он лежал в гробу, с заботливо подстеленной под низ колющей соломой, как настоящий труп, лишенный всех физических возможностей.
живой труп. у которого почему-то получается дышать. и даже — наконец сжать в кулак пальцы правой руки. чтобы затем медленно скользнуть подушечками по деревянному гробу, грозясь мягкой кожей собрать со старых досок все торчащие занозы, в попытке понять, где он сейчас находится и сколько времени прошло с…?
сяо синчэнь двигает уже левой рукой — поднимается по чистым одеждам, перебирая тонкую ткань, и останавливается у самой шеи. на ней — старый бинт, который хрустит и трещит под давлением тогда, когда заклинатель пытается отодрать его от холодной кожи, открывая…
шрам. шрам грубым рубцом выпирающий над горлом. наверняка совершенно некрасивый, даже по-настоящему уродливый, как жирная черная клякса, рухнувшая краской на чистый пергамент. плечи синчэня вздрагивают — вздрагивают в ледяном, животном ужасе, в раз раздробившим все внутренние органы в мелкую труху. его самого как будто пропускают через мясорубку, пока в голове — гуляющий и свистящий ветер. но вдруг висок острой стрелой пронзает одна-единственная мысль:
он же… умер? разве он не должен гнить в деревянной коробке на два метра вниз под землей?
он ведь помнит — помнит, что боль от меча не шла ни в какое сравнение с болью внутренней, помнит, как не тело — душа проходила с десяток раз казнь линчи до тех пор, пока не истончилась до состояния хрупких шелковых нитей.
он помнит, как наступила долгожданная темнота — темнота не из-за отсутствия глаз, отданных сун цзычэню. темнота, которая вместе с собой принесла необходимое успокоение и освобождение. однако неужели все это — лишь на многие годы затянувшийся сон?
синчэнь принимает сидячее положение. спина ровная, словно вместо позвоночника мясом и кожей обтянут металлический стержень, и только плечи — опущены, будто бы лишенные каркаса из костей, обмякшие. он вертит головой — казалось в попытке осмотреться, да было бы чем, — но, услышав шорох, замирает.
— кто здесь? — вопрос поистине глупый, совершенно точно не верный.
он ведь знает, кто здесь. единственный во всем мире человек, которого он на дух не переносит, которого всем своим естеством презирает. волк в овечьей шкуре. демон в человеческом обличии. сотканное из пороков зло, выучившее человеческий язык. сяо синчэнь даже сейчас ощущает тошноту, подкатившую к горлу. будь у него в желудке хоть что-то — вода или еда, его бы точно вывернуло наизнанку. но внутри, думалось, не осталось даже желчи. лишь стягивающая в тугой узел пустота.
— дру... — он вдруг осекается. такое привычное раньше «друг» теперь скребет по языку горечью, словно он только что проглотил горсть сухой земли, не запивая. — сюэ ян? — почти что выплевывает не своим голосом, который хрипит то ли из-за раны, когда-то задевшей горло, то ли из-за еще не окрепших связок, то ли просто с непривычки, то ли все-таки из-за сквозящей колким инеем неприкрытой ненависти.
ненависти напополам с тоской, которая скулила и выла где-то в солнечном сплетении, сжималась в маленький-маленький горячий комок, грозящийся вот-вот разорваться. дорогой друг и заклятый враг — и все в одном лице. в лице сюэ яна. человека, из-за которого синчэнь выбрал смерть, измазав себя по локоть в одном из самых страшных грехов. человека, с которым он, лишенный зрения и близкого человека, снова учился улыбаться и смеяться от глупых шуток. которому готовил еду, с которым чинил крышу и ломающиеся в доме вещи, с которым ходил на охоту, которому приносил конфеты, зная, что в детстве он сладостей был лишен, которому он доверял все-все свои мысли. к которому непозволительно крепко привязался душой на уровне ранее незнакомых ему чувств — почти неуловимых, но надоедливо зудящих.
с которым… неважно. теперь неважно.
— почему… почему ты не дал мне умереть? зачем спас? — голос предательски ломается. в нем ноты отчаяния и страха, собирающиеся в отдающую возмутительной фальшью мелодию. он так хотел, чтобы все закончилось, так хотел, чтобы боль прекратилась, чтобы перестала разрывать его изнутри и протыкать снаружи тело тысячами острых игл. он так хотел все забыть — и хорошее, и плохое, абсолютно все. но его лишили даже этого. единственного, что было у нищего сломленного заклинателя — выбора.
«да ты не способен спасти даже самого себя»
сюэ ян был прав. сяо синчэнь, возомнив себя святым праведником, так самозабвенно пытался помочь всем вокруг, а в конечном итоге не смог вытащить из затянутой на шее петли даже себя.